Голос - Индридасон Арнальд. Страница 23

— Ничего страшного. Тогда я пойду?

Эрленд помедлил. Он не знал, что должен сказать, но не хотел вот так сразу прощаться с ней. Молчание затягивалось, и вдруг в дверь постучали. Он подумал, что это Ева Линд пришла его навестить.

— Мне очень хочется увидеть вас снова, — сказал он, — но я пойму, если вы не захотите продолжать эту историю.

В дверь снова постучали, настойчивее.

— Я бы рассказал вам настоящую историю, связанную с гибелью людей в горах, — настаивал Эрленд. — Если вы готовы выслушать.

— Что вы имеете в виду?

— Вы согласны?

Он и сам толком не знал, что имел в виду. Почему он хочет рассказать этой женщине то, что не рассказывал никому, кроме своей дочери? По какой причине он не бросит эту затею, не продолжит жить своей жизнью сегодня, завтра без всяких там треволнений?

Вальгерд не ответила сразу, и тут в дверь постучали в третий раз. Эрленд отложил трубку и открыл дверь, даже не посмотрев на гостя, полагая, что это может быть только Ева Линд и никто другой. Когда он снова взял трубку, Вальгерд уже ушла.

— Алло? — позвал он. — Алло?!

Никакого ответа. Эрленд положил трубку и обернулся. В номере стоял мужчина, которого он никогда раньше не видел. Мужчина был невысокого роста, одет в толстое темно-синее зимнее пальто и шарф, на голове синяя кепка. На кепке и пальто блестели капельки растаявшего снега. У незнакомца было довольно полное лицо, толстые губы, и под небольшими уставшими глазами выделялись огромные мешки. Он напомнил Эрленду поэта У. X. Одена. Крохотная капля висела у гостя под носом.

— Вы Эрленд? — спросил он.

— Да.

— Мне посоветовали приехать в этот отель, чтобы поговорить с вами, — сказал мужчина, снял кепку и слегка отряхнул ее, хлопнув по пальто. Потом вытер нос.

— Кто это вам посоветовал? — растерялся Эрленд.

— Некто по имени Марион Брим. Я не знаю, кто это. Сказали, что это по поводу расследования дела Гудлауга Эгильссона, что допрашивают всех, кто знал его раньше или в последнее время. Я был знаком с Гудлаугом в прошлом, и этот человек… Марион… в общем, меня попросили поговорить с вами.

— Кто вы? — Эрленд чувствовал, что лицо ему знакомо, но не мог вспомнить, где он его видел.

— Меня зовут Габриэль Херманнссон. Я был руководителем Детского хора Портового Фьорда, — представился мужчина.

— Габриэль? Ну конечно! Садитесь, пожалуйста.

Мужчина расстегнул пальто и развязал шарф. Эрленд взял конверт от второй пластинки Гудлауга и внимательно рассмотрел фотографию хора Портового Фьорда. Дирижер весело смотрел в объектив фотоаппарата.

— Это вы? — спросил Эрленд, протягивая конверт.

Мужчина взглянул на снимок и кивнул.

— Где вы это раскопали? — спросил он. — Пластинки уже давно нигде нельзя найти. Свои экземпляры я потерял из-за проклятой неорганизованности. Дал кому-то послушать. Никому ничего давать нельзя.

— Это пластинки Гудлауга, — пояснил Эрленд.

— Сколько же мне лет на этой фотографии? Не больше двадцати восьми, — вздохнул Габриэль. — Невероятно, как бежит время.

— Так что Марион? О чем вы говорили?

— Да мало о чем. Я рассказал, что знал о Гудлауге, и понял, что мне надо поговорить с вами. У меня были дела в Рейкьявике, и я решил воспользоваться случаем.

Габриэль замялся.

— Я не смог точно определить по голосу и мучаюсь вопросом. Марион — это мужчина или женщина? Что за чудное имя? Мне казалось невежливым спрашивать об этом, но у меня не идет из головы. По голосу — скорее мужчина. Это мужское или женское имя? Похоже, эта особа примерно моего возраста или постарше, но я не стал спрашивать. Странное имя — Марион Брим.

В голосе дирижера сквозило мучительное, жгучее любопытство, как будто для него это было делом жизни и смерти.

— Я как-то не задавался подобным вопросом, — ответил Эрленд. — По поводу имени «Марион Брим». Я прослушал эту пластинку, — продолжал он, указывая на конверт. — Впечатляющий голос, ничего не скажешь. Учитывая юный возраст исполнителя.

— Гудлауг, пожалуй, лучший из юных солистов, известных на сегодняшний день, — отозвался Габриэль, рассматривая конверт. — После долгих размышлений я пришел к выводу, что мы не понимали, какое золото держали в руках, и осознали это много позже, возможно, только сейчас.

— Когда вы впервые встретились с ним?

— Его привел ко мне отец. Их семья жила тогда в Портовом Фьорде и, по-моему, все еще там живет. Мать вскоре умерла, и отец полностью посвятил себя воспитанию детей, Гудлауга и девочки, которая была постарше. Он узнал, что я только что вернулся из-за границы, где получил музыкальное образование. Я занимался преподаванием музыки в начальной школе Портового Фьорда и окрестностей, давал частные уроки и был назначен дирижером детского хора, когда его начали собирать. Как всегда, там было больше девочек, но мы специально объявили о наборе мальчиков, и Гудлауг однажды пришел ко мне домой со своим отцом. Тогда ему было десять лет, и у него был очаровательный голос. Завораживающий. Он уже умел петь. Я сразу же заметил, что отец имел большие виды на мальчика и что он был строг с ребенком. Он заявил, что обучил сына всему, что сам знал о пении. Позже я узнал, что он воспитывал мальчика в строгости, наказывал его, держал взаперти, когда тот хотел пойти на улицу поиграть. Я думаю, что воспитание было однобоким, что от Гудлауга, вероятно, слишком многого ждали и не разрешали встречаться со сверстниками. Классическая ситуация: родители берутся все решать за своих детей и хотят формировать их в соответствии со своими идеалами. Мне кажется, детство Гудлауга было не особенно счастливым.

Габриэль замолчал.

— Похоже, вы долго обдумывали это, — заметил Эрленд.

— Просто все происходило на моих глазах.

— Что?

— Нет ничего ужаснее, чем держать ребенка в ежовых рукавицах, ради того чтобы он воплощал несбыточные чаяния. Я здесь не говорю о строгой дисциплине в том плане, когда дети непослушны и требуются воздействие и проработка, это совсем другая история. Конечно, детей следует приучать к дисциплине. Но я говорю о том случае, когда ребенку не дают быть ребенком. Когда детей не хотят воспринимать такими, какие они есть или какими хотят быть, а ломают и сгибают, чтобы получить кого-то другого. У Гудлауга был прекрасный голос, детское сопрано, и отец возлагал на его будущее большие надежды. Я не утверждаю, что он сознательно и расчетливо обращался с ребенком плохо, скорее присвоил его жизнь. Лишил детства.

Эрленд подумал о своем отце, который только и делал, что постоянно прививал ему хорошие манеры и демонстрировал свою любовь. У него была лишь одна надежда — что Эрленд станет самостоятельным и будет ладить с другими людьми. Его отец никогда не пытался сделать из него кого-то другого. Эрленд вспомнил о папаше, который ждал суда за то, что в гневе избил сына, и представил себе Гудлауга, все время пытавшегося соответствовать притязаниям собственного родителя.

— Может быть, лучше всего такие вещи заметны в среде последователей религиозных движений, — продолжал Габриэль. — Дети, рожденные в семьях верующих, обязаны исповедовать религию родителей и, таким образом, в реальности живут скорее их жизнью, чем своей собственной. Им никогда не предоставляется возможность стать свободными, вырваться из того мира, где они родились, и принимать самостоятельные решения. Естественно, дети отдают себе в этом отчет слишком поздно, а некоторые — вообще никогда. Но часто происходит и так, что, будучи в подростковом возрасте или даже взрослыми, они говорят «я так больше не хочу» и дело заканчивается конфликтом. Вдруг ребенок отказывается жить жизнью своих родителей, и это порой оборачивается трагедией. Такое можно наблюдать повсюду: врач надеется, что его ребенок станет врачом, адвокат — что ребенок будет адвокатом. То же самое можно сказать и о чиновниках, пилотах и прочих. Повсеместно люди проецируют на детей свои несбывшиеся мечты.

— Это и произошло с Гудлаугом? Он сказал «стоп» и устроил бунт?