Ах, Маня - Щербакова Галина Николаевна. Страница 2

Они с Сережкой болели часто от Маниного усердия. Кого только не подкладывала Маня «под бочок своим» – ребятишек из Ленинграда, из Минска, из Киева и Смоленска, здоровых, не очень и совсем больных, пока ей не сказали сурово: разве так можно, мамаша? Ваша самоотверженность знаете на что похожа? И снова Маня рыдала: на фронте ей место, в разведке, она понятия не имеет, как выглядит свинка или скарлатина. Она сама ничем не болела. У нее только ожог был на ноге, и все. Одно могло возместить ей невозможность сражаться на фронте – двадцать четыре часа работы в сутки. Но не любой работы. А самой неблагодарной. Той, за которую не платят и спасибо не говорят. Где самая вонь и грязь. Вот надо стоять неизвестно сколько на морозе с транспарантом в руке, ожидая прохождения на запад воинского эшелона – стоит Маня. Сумасшедший дом привезли – Маня его обихаживала. Беседы с женщинами, изменившими мужьям, Маня вела. За что была неоднократно выгоняема из домов. Маня была прессовщицей, Маня была в ударной бригаде, прокладывающей рельсы к новому металлургическому цеху, выросшему вдалеке от железной дороги. По ночам она была истопницей в госпитале, а уходя утром, брала в стирку, что давали, что можно было стирать без стерилизации, а просто на совесть. Маня вела стрелковый кружок в школе и хоровой в техникуме, Маня рисовала и вырезала всех зверей для детского сада, где был Сережка. Странные это были звери, потому что Маня художницей не была, а где найдешь художника за так? Пусть лучше будут Манины кошки с кроличьими ушами, утки на четырех ногах, курицы, похожие на страусов, и страусы, похожие на кенгуру. И, ко всему прочему, каждое утро Лида надевала чистые трусики, ноги у них всегда были сухие и был кусок хлеба, иногда даже с сахаром. Выдюжили!

А когда уезжали в уже освобожденный поселок, выяснилось: Манина беспорядочная полезная деятельность в тылу определила всю ее дальнейшую жизнь. Ее взяли в райсовет организовывать просвещение и культуру. Лидия помнит, как они устраивались в маленькой казенной квартирке – кухня и комната, как втроем выкладывали дорожку – кирпич елочкой – к уборной, а соседи смотрели и не понимали: а елочкой зачем? Что за фокусы? Не все ли равно, по какой дороге туда идти?

А потом приехал отец. И прежде «здрасьте» сказал, что женат. Уже будучи взрослой, Лидия, сопоставив кое-какие факты, поняла, что тогда отец еще женат не был. Но он все еще боялся натиска улицы – кавалерии, хотя улица уже была другая, а самое главное – Маня была уже не та, что до войны. Она к тому времени стала какой-то старой по облику женщиной с небрежным пучком на затылке, с сетью морщин вокруг глаз и рта, кое-как одетая, но такая до жути самостоятельная, что никто не мог и представить ее замужем. Нелепо это казалось. Она, как полагается родственнице, приняла отца душевно, и стол накрыла по тем послевоенным временам хороший, и весть, что отец женат, приняла доброжелательно. Тогда они и поделили детей. Отец забрал Сережку, а Лидия осталась у Мани. Было это и радостно, и обидно сразу. Опять же, взрослой, Лидия еще раз пережила эту обиду когда сама уже стала матерью. Ведь естественней – казалось – взять того ребенка, который хорошо тебя помнил. Ее, дочь. А Сергей ведь отца, считай, не знал, он с Маней вырос. Но отец выбрал его, потому что сын?.. Но тогда Лидия не могла себя представить без Мани. И отец с Сережкой уехал. Встретились они уже через много-много лет. Сергей женился на москвичке и переехал в Москву, а она, Лидия, уже работала здесь после института, была замужем, жила в выгороженной шкафами каморке у мужниных родственников. Пришла в гости к Сергею в квартиру, которая показалась ей фантастической: три комнаты, коридор – хоть на велосипеде катайся, – а из комнаты вышел толстый старый мужчина и стал ее обнимать. Невероятно, она чуть не закричала, а это был отец. Он сказал: «Я к сыну в гости». Одной этой фразой он все раз и навсегда поставил на место. Жена его с любопытством разглядывала Лидию, а потом сказала: «Коля, давай Лидочке манто купим, а то у нее никакого вида». Манто купили. Цигейковое коричневое манто на вырост. Что с того, что Лидия уже не росла? Она все равно была ему рада, а Лева шутил: «Когда нам станет совсем невмоготу в шкафах, уйдем и будем жить в твоем манто». Сергею отец тогда же подарил деньги на машину. Сергей был его сын, а Лидия была Манина. И манто было подарком бедной родственнице – не дочери. Так отношения складывались и все последующее время. Отец приезжал к Сергею, Лидию приглашал с Левой и Наташкой в гости, вручали им сувениры с Севера, иногда отец навещал и их, они тоже ему что-то дарили, и все. Зато Маня приезжала к ней, и тогда Сергей приходил со своей Мадам, и Маня раздавала свои сувениры, по куску сала каждому, по баночке малинового варенья, и все строго поровну – Лидии и Сергею. Приезжала Маня, как правило, не одна, а с кем-нибудь. То это были девочки, которым надо показать музей, то мужик, у которого жалоба лежит в прокуратуре, а там «ни тпру, ни ну». То с какими-то тетками, которым надо в ГУМ, ЦУМ или записаться на ковры. Смешно сказать, но когда Лидия защитилась, на первые кандидатские деньги она купила пододеяльники, простыни и наволочки. Они с Левой называли это белье – «белье имени Мани Гейдеко». Оно всегда было чистым и лежало на случай «налета».

…Сергей позвонил ей первый.

– Слушай! – закричал он. – Что будем делать с фейерверком?

Не успела Лидия сказать про сервиз и нейлоновый халатик, как он выдвинул предложение:

– Поедем на машине, а? Привезем оттуда чего-нибудь. Я рвану по деревням, купим товар по дешевке. Давай рассматривать поездку, как на базар, а?

В предложении был весь Сергей. Базар и товар. Лидия вслух обвиняла в этом его жену Ольгу, в просторечии Мадам. Но знала – это неправда. Ольга, конечно, тоже базар и товар, но они, что называется, нашли друг друга. Сережечку так воспитал отец, и теперь задним числом Лидия благословляла судьбу, что тогда осталась с Маней. Конечно, противно считать копейки до получки, конечно, лучше, когда деньги есть, чем когда их нет… Но… Хотела бы она быть, к примеру, на месте Мадам? Вот так – раз! – и по волшебству в богатую квартиру, где, по словам Лидиной подруги, «крепко пахнет золотом». Надо ей, Лидии, чтоб так пахло? Золотом! В Лидии подымалось нечто из глубины души, что было вскормлено хлебом с остюками и макухой на десерт, и это нечто из глубины не принимало ни Сергея, ни Мадам, ни их пахнущий золотом дом. Что это, думала Лидия, что? Я ведь хочу иметь столько денег, чтоб и одеваться хорошо, и ездить по белу свету. Хочу, но ведь и не хочу! Лидия знала, что это в ней клубилось Манино воспитание. Воспитание, в котором в божницу был поставлен принцип «не в деньгах счастье». Маня могла бесконечно в вариациях иллюстрировать радость бессребреничества и стыдность золота. Она была виртуозным демагогом по части доказательства своей доктрины и преуспела в этом. Ведь купила же Лидия эти простыни для бесчисленных Маниных протеже, кормила же их, отвозила к открытию ГУМа, а Мадам смеялась: «Гони их в шею вместе с Маней. Ты что, постоялый двор? Дом приезжих? И потом, завтраки и ужины ведь твои? Я тебя не понимаю, подруга!»