Ах, Маня - Щербакова Галина Николаевна. Страница 27

…«Ай, ай, – подумал Москаленко. – Ай, ай…» Но тут же успокоился. Никуда Гейдеко не уедет. Не такой она человек, чтоб «у кого-то» жить.

Насупился Ленчик. Не знал, что сказать и что подумать. Пришло понимание своей отрезанности от родни. Он ничего про них не знает, вот подойдет к нему Маня и спросит: «Как, Ленчик, ты считаешь?» А он понятия не имеет, что сказать. Поэтому пусть лучше она его ни о чем не спрашивает… Никогда…

Покатилось застолье своим путем. Маня с высоты своего умывальника видела, как в какой-то момент вошла в действие некая независимая сила, и она повела действие по своему плану. И тогда Маня отодвинула умывальник, сходила в дом и принесла оттуда табуреточку, на которой у нее стоит обычно фикус. Вытерла сыроватое от кадки с землей пятно и села. Теперь она сидела ниже всех, зато было ей удобно и уютно. С такого места легко было вставать и подходить к кому хотелось, и приносить табуреточку с собой, и Маня сразу почувствовала себя у дела. Так она с табуреточкой и рюмочкой и передвигалась то к одним, то к другим, и было ей приятно, что все вкусно, что всего хватает, что людям у нее хорошо и есть что вспомнить и о чем поговорить.

– А помнишь, – сказал Ленчик Зинаиде, подсаживаясь к ней, – ты хотела быть летчицей…

Зинаида только-только пришла, выставив на стол горячее. Приготовилась она это делать обстоятельно и не торопясь, а бабы кинулись ей помогать, и уже через пять минут все стояло на столе. «Размякли, – подумала о помощницах Зинаида. – Петь скоро будут». Она знала все этапы застолья – от напряженно смущенного усаживания до непременного во всех случаях пения «Ой ты, Галю, Галю молодая» – у женщин и «ты меня уважаешь?» – у мужчин. В свое время спрашивала у Вани: «Чего это вам именно пьяным важно этот вопрос выяснить?» Непьющий Ваня говорил: «Потому что никто никого не уважает… Но каждый хочет, чтоб его уважали… Все хотят голы забивать, а никто не хо-

чет получать в свои ворота… Поняла?» Ваня любил соединять в одной фразе многое разное и любил в себе это качество. Оно ему казалось умным.

Зинаида присела и подумала: не в этом дело, что не уважают. Когда людям объясняться на эту тему? Несет человека по жизни… Вот тут как раз и заскрипел стулом Ленчик.

– …А помнишь? Ты хотела быть летчицей?

– Да господь с тобой! – засмеялась Зинаида. – Никогда в жизни!

– Ну да! Гризодубова, Осипенко, Раскова слетали, ты и сказала: вот бы и мне! Я помню, помню… Узнавал же про летное училище…

Зинаида покачала головой: не помню. Ленчик пря-мо руки вскинул – что за склероз? Как же можно забыть такое?

– У меня плохая память, – успокаивала его Зинаида. – Я столько всего забыла.

Ленчик же уперся: все можно забыть – но мечту? Он все свои мечты помнит. Мальчишкой хотел быть кучером. Подрос – голкипером. Потом танкистом. Утесовым хотел быть.

– Ничего не исполнилось! – засмеялся. – Жизнь определила по-своему. – И вдруг почувствовал тоску. Чувство это после выпивки было ему знакомо, но приходило оно обычно позже, на другой день. Дочка, медик, объяснила, что все очень просто: химическая реакция в нервах, придавать значения не нужно. Пройдет. Он привык к такому толкованию, заболит душа – элементарная химия. Все равно как молоко прокисает. Не придавать значения! А тут затосковалось раньше времени, рано для реакции… – Чертова война! – сказал он. – Прошлась, сволочь, танком… Твой воевал?

Никто никогда не задавал ей этого вопроса. Она всю жизнь прожила тут, на виду, на глазах, надо было не видеть ее почти сорок лет, чтобы такое спросить.

– Воевал, – ответила Зинаида. – Погиб. «Значит, уже потом вышла за другого, – прикинул Ленчик. – За гармониста… Нормально…»

– А я твоего первого мужа не знаю? – спросил Ленчик, непроизвольно делая ударение на слово «первого». – Он из местных?

– Нет, – ответила Зинаида. – Он не отсюда…

Уловила она и ударение, и те непроизносимые вопросы, что одолевали Ленчика: когда вышла замуж? Скоро ли после меня? Не догадывалась она только о смятении, которое охватило Ленчика. Он ревновал. Надо сказать, что, выйдя после всей жизненной мясорубки живым и целым, он давно – невероятно давно! – поклялся сам себе, что никаких несущественных чувств иметь и переживать никогда не будет. Что и как бы там ни поворачивалось – ему до пуговицы. Ничего такого, чтоб навыворот. Ничего такого, чтоб болело до такой степени… Надо жить так, что, если у тебя все отнимут, ты встряхнешься и пойдешь дальше. Он перерезал в себе жилы. Он перерезал жилы и выжил. И слава богу и работа, и деньги, и уважение, и все про все… Даже Большой театр он может принимать теперь сколько захочет, в любой дозе. Семь часов лету – разговору-то! А тут вдруг загноилось, закровилось отрезанное. Все навалилось без разбора и систематизации.

– Так знаю я его или нет? – прямо простонал он Зинаиде.

– Нет, – ответила она, поднялась и пошла. Уходила так ровненько, вроде не шла – уплывала. «Дознаюсь, – решил Ленчик, – дознаюсь».

Они сидели кружочком – все в платочках, только Маня без убора. Лидия подошла и села рядом.

– Вот, Лидочка, – сказала Маня, – это мои золотые откатчицы.

Странные лица были у женщин. Старухи, в общем-то, иначе не скажешь, и в то же время… То ли от вина-водочки, то ли от воспоминаний, то ли вообще по свойству не изученного людьми закона превращений, только при всех своих глубоких морщинах, при всей своей высохшей на пыльном ветру коже, при всем отсутствии зубов, а также косметики и притворства, были эти женщины сейчас девчонками, и это было в них главное.

– …Все бросили, а они письмо написали… – Это Маня уже совсем рассопливилась.

Ох, уж это письмо! Маня придавала ему всю жизнь мистическое значение. Разве другие не писали и ничем это не кончалось? И такая ли это доблесть – защитить не виноватую ни в чем Маню? Ведь писали откатчицы, самая что ни есть черная кость. Чем их можно было наказать больше того, что они имели? Но сколько Лидия помнила, ничего более святого, чем это письмо, Маня в своей жизни не представляла.

– …Я тебе скажу, – говорила Маня. – Это в жизни самое главное. Кто к тебе придет, когда у тебя сгорит дом… Кто придет, тот у тебя и есть… Ничего лучше этой проверки на свете нет.