Ах, Маня - Щербакова Галина Николаевна. Страница 29

Лидия встала. Гипнотическая кровать сегодня не действовала, она ощупью вышла из дома. Пошла в садик, постояла под каким-то деревом, послушала, как в соседском сарае трется о стенку свинья. Свинья, судя по звуку, была большая, откормленная, терлась она тяжело, терлась и всхлипывала, и было в этом всхлипывании что-то человеческое. «У нее тоже все идет к концу», – подумала Лидия. У ног мяукнула кошка. Глаза ее светились в темноте, и было в них тоже что-то человеческое. Она даже головой по-дружески боднула Лидины ноги, будто сказала: «Я тебя слышу и понимаю. Ты сейчас думала про свинью». – «Я нехорошо думала», – ответила Лидия кошке. «Ты думала как человек. Вы все такие». Кошка ушла, а Лидия засмеялась. Вот она уже с кошками разговаривает, до чего дошла. А ведь почти не пила, боится она пить, такая потом тоска наваливается, что впору в петлю. Какой это идиот выдумал, что вино для веселья? Сто лет она не видела веселых пьяных – только злых, плачущих, агрессивных, грубых. «Бойся пьяных» – чуть ли не первая заповедь, которую она внушала дочке. Лидия пошла назад, забыв о свинье, кошке, обо всем. Мысль сконцентрировалась на дочери. Что она делала сегодня? Вернулась ли вовремя? Могла воспользоваться ее отсутствием и куда-нибудь завеяться. А Лева мог проявить бесхарактерность, чисто мужское равнодушие! Надо ехать, ехать… Она подошла к дому и решила посмотреть, сидят ли в палисаднике Сергей и Ленчик. Надо прогнать их спать, чтоб успеть завтра к поезду пораньше, а то ведь не добудишься… В палисаднике разговаривали. Что-то заставило ее остановиться. Не слова – она их еще не разобрала – другое…

– Мне все равно, – говорил Ленчик, и голос у него был молодой и звенящий. – Какое мне дело до того, что было? Ну было… Ну пусть… Никто не виноват… А мы начнем сначала… Да, может, это первый раз в жизни я сам принимаю решение и могу его исполнить… Кто мне что скажет? Построим домик и будем жить… Жена… Ну что жена? Объясню. Есть у нее один друг-якут… Давно есть, а я, так сказать, ничего не знаю. Это не драма. Драма, если ты не согласишься… Ну хочешь? Хочешь, я сюда вернусь… Остобрыдла мне эта Якутия. Домой вот сюда приехал и понял, что остобрыдла… Ну, по всей нашей жизни прошли танки, на старости лет можем мы как люди? Не отстану я от тебя, не отстану… Ну бей меня, бей, дурака! Ну что хочешь со мной делай, что хочешь…

Тихо вошла в дом Лидия, остановилась в коридорчике. Спал Сергей, похрапывая и причмокивая. «Там, в выгородке, – подумала Лидия, – я буду все слышать». Она вошла в кухню и легла на Зинаидин сундук. Он был совершенно не приспособлен, чтоб на нем спали. Он жестко горбился под боком, заставляя принимать какие-то неудобные позы. Лидия откатилась к стене и в этом покатом месте вдруг почувствовала себя уютно. «Сон в треугольнике, – подумала она. – Ну и дядька. На ходу подметки рвет. Ну что ты скажешь на это, Маня? В сущности ведь, твоих рук дело… "Есть друг-якут…"»

Это почему-то зацепилось намертво. Стало обидно за Ленчика, возненавиделась никогда не виданная дядькина жена. Но ведь она давно поняла: в такого рода отношениях никогда нельзя разобраться сразу, а скорее всего, и вообще никогда нельзя, а уж тем более кого-то там ненавидеть… И с какими мерками можно подходить к жизни дядьки, если все изначально в ней было не так… Не так, не так… И разве только у него? Вспомнилась завкафедрой, сосуществование с которой было противоестественным не у нее одной – у целого коллектива. Вся классическая литература могла идти против завкафедрой свидетелем, господи, все ею были распяты – и Достоевский, и Фет, и Писарев, а уж те, что были позже, – слов нет. Но почти уже бессмертная здоровущая бабища выстраивала живых сотрудников и мертвых писателей по одному ей известному ранжиру. «Так нам и надо! – вскрикивала временами Лидия. – Раз терпим». Но ведь у них на кафедре все сплошь женщины, то кормящие, то разводящиеся, то защищающиеся, то соискающие, то конкурсирующие, то бюллетенящие. До больших ли им сражений, когда маленьких невпроворот? Так им и надо! Но ведь дядька – мужчина… Зачем же он так? Зачем же он терпит этого друга-якута? Чего не гаркнет во все горло? Чего? Так и уснула в треугольнике с обидой на весь мужской покорный пол, у которого храбрости и силы только на украдку, на мелкое воровство. Жулье!

Проснулась она неожиданно и сразу на этом же слове – жулье. К чему оно было? Было совсем светло, и птицы надрывались в упоении. Лидия встала и тихо вышла в комнату. Сергей спал, сбросив на пол одеяло. Постель Ленчика так и стояла неразобранной. Заглянула в выгородку – никого там. Вышла на улицу – птицы просто закатывались от своей птичьей радости. Был у них какой-то праздник, может, Первое мая, а может, Новый год… В палисаднике никого не было. Лидия постучала носиком умывальника, провела щеткой по волосам и задумалась, что делать дальше: идти ли к Мане или прежде разбудить Сергея? Она вернулась в комнату и испугалась: брат плакал во сне. Плакал как ребенок, но не ребенок вообще, а как он сам, когда был маленьким. Тогда мама бежала к нему, на ходу вытирая голые тонкие руки, лицо и особенно глаза у нее были отрешенные, чужие и слепые для всех. У маленькой Лиды тогда замирало сердце от страха, что с маленьким Сережей может что-то случиться. Случилось с мамой… И после этого она, казалось, навсегда забыла, как он тогда плакал. И ни разу ничей детский плач не вызывал в ее памяти образ мамы, вытирающей руки. А сейчас вдруг вспомнила и даже обернулась, будто ожидая, что из соседней комнаты прибежит та, которой не было уже почти сорок лет.

«Надо сходить к ней на кладбище, – подумала Лидия. – Вот прямо сейчас и пойду. Пока утро. Пока не жарко и пока все спят».

Она выбежала на улицу и пошла быстро-быстро, будто боясь, что сейчас ее остановят. А на самом деле просто кончилась временная амнезия, и было ощущение, что вчера прошли похороны, а сегодня она бежит на кладбище с невообразимой надеждой найти там живую и здоровую маму, которая пошла на кладбище нарвать травы козе и там задержалась. Поди ж ты, какая чушь, подумала своим высшим образованием Лидия, но здравые мысли тут же распались, как прах, а могучая иррациональность влекла ее властно и по-хозяйски. Уже за городом, на пустой каменистой дороге, что отправляла людей туда, она увидела столь же стремительно мчащуюся фигуру в черном. «Господи, что это?» – подумала Лидия. И подумала именно – что это, а не кто. На секунду иррациональность настолько взяла верх, что в этом черном бегущем Нечто усмотрелся некий знак, и стало жутко, и пришла даже странная мысль, что если с ней случится что-то плохое, то уже не так страшно, дочка большая, в институте, вот-вот замуж выйдет… И она смело посмотрела на черное бегущее и захохотала. Это была Женя Семенова. В черном трико она бежала трусцой, короткими толчками выдыхала из себя воздух и высоко подкидывала колени. Принять Женю за знак, за нечто таинственное и потустороннее можно было только спьяну или сдуру. Женя притормозила рядом.