Весьёгонская волчица - Воробьев Борис Никитович. Страница 17

– Петька! – позвал Егор.

– Ай? – откликнулся Петька, оборачиваясь и разыгрывая полную неожиданность.

Но Егор не собирался разводить дипломатию.

– Ты зачем отравил волчицу? – хмуро спросил он.

– Волчицу? Какую волчицу?

– Ты дурачком-то не прикидывайся, знаешь какую.

Петька чувствовал себя за плетнём как за границей, потому соответственно и держался.

– Да иди ты со своей волчицей! Целуешься с ней и целуйся, я-то здесь при чём?

– Сволочь ты, Петька! Скажешь, и в огород не заходил?

– А ты видел? – нагло спросил Петька.

– Если б видел, я б тебе ноги выдернул!

И тут Петька, видно, уверенный, что плетень спасёт его не только от Егора, но и от грома небесного, совсем разошёлся.

– А этого не хочешь?

Как и большинство спокойных по натуре людей, Егор мог долго терпеть, но, если загорался, остановить его было трудно. Петькин жест взорвал его, и он, с хряском выдернув из плетня кол, стал перелезать через плетень.

– Только попробуй! – закричал Петька, поднимая топор.

Но Егор уже перелез и, как медведь, пошёл на Петьку. Тот сначала попятился, а потом повернулся и побежал. Егор сразу остыл. Бросив кол, он тем же путём перебрался к себе на огород и пошёл к дому. Петька что-то кричал вдогонку, но Егор не слышал его. Он не раскаивался в своём поступке, но ему было досадно, что всё так получилось. Теперь жена укорит, как только обо всём узнает. А что узнает, Егор не сомневался. Уж теперь-то Петька побежит жаловаться прямым ходом. Скажет, что Егор чуть не убил его, да ещё и плетень сломал.

Но Петька не нажаловался. За себя испугался, понял Егор. Рыло-то в пуху. Хоть и волка отравил, а всё же не своего. Но дело даже не в этом. Отравил бы где-нибудь – ещё туда-сюда, а то ведь на чужом огороде. Как вор забрался, ночью. Думал всё будет шито-крыто, а теперь понял, что Егор молчать не будет если что. Небось ждёт, как бы Егор сам не нажаловался. Не пойду, не бойся, комариная твоя душа…

Глава 3

Волчица подыхала. После промываний её больше не рвало, но теперь она исходила слюной. Слюна текла безостановочно, и Егор не успевал вытирать волчице морду.

За шесть дней, что волчица лежала на мосту, она ни к чему не прикоснулась, хотя Егор ставил перед ней и мясо, и воду. Обессиленная, она не могла поднять даже головы. Дородством и упитанностью волчица не отличалась и раньше, теперь же от неё остались кожа да кости, и Егору иногда казалось, что она уже не дышит. И только притронувшись к ней, он ощущал живое тепло.

– Пристрели ты её, Егор, – просила жена. – Сил нет глядеть, как мучается.

– Пристрелить никогда не поздно, – отвечал Егор, продолжая ухаживать за волчицей.

Когда он принёс её с огорода, он и сам не верил, что она выкарабкается и на этот раз. Была, верно, небольшая надежда на то, что помогут промывания, но кто его знает, когда Петька дал отраву? Может, с вечера ещё, и яд уже разошёлся по всему телу. А может, Петька пожадничал, потому волчица и не сдохла сразу. Как бы там ни было, но, когда обнаружилось, что она хоть и дышит на ладан, но не подыхает, Егор решил ждать до конца. Он не осуждал жену за попытки склонить его к последнему шагу. Не каждый может изо дня в день смотреть на чужие мучения, к тому же, если говорить прямо, во всём деле с волчицей жена была сторонней наблюдательницей и не могла чувствовать того, что чувствовал Егор.

Так было и два месяца назад, когда он приволок волчицу из леса, и когда жена так же просила пристрелить её. Для неё полуживая волчица была одновременно и помехой и причиной для лишних переживаний, и она, никак с нею не связанная, простодушно полагала, что от всего можно избавиться одним решительным действием. Но это действие шло вразрез с тем, что незаметно, но прочно установилось в душе Егора за последнее время и стало как бы новой совестью. Полгода противоборства с волчицей не прошли даром. Оба они чуть не погибли в этом противоборстве, но даже не это подействовало на Егора, а внезапность перехода от жизни к смерти, пережитая им в тот декабрьский день, который едва не стал для него последним.

Связь между жизнью и смертью оказалась неразличимой. Но тонкая, как паутинка, она в то же время была крепче волчьей жилы, и это поразило Егора. Ему впервые подумалось, что нить и его жизни, и нить жизни волчицы, наверное, вытканы прочно и надолго, но они сами чуть не оборвали их. Чужое прикосновение – вот что оказалось губительным для этих связей, а потому ни у кого не было права притягиваться к ним по собственному усмотрению. Именно это, пока ещё чувственное, осознание всё сильнее овладевало Егором прошедшей зимой. Быть может, оно так бы и заглохло, убей он тогда волчицу, но она выжила, и это было как знак. Стало быть, не судьба, сказал Егор, и не ему дано распоряжаться жизнью волчицы. Но и намеренно дожидаться, когда она сдохнет у него в доме, он тоже не мог. Вот почему он и стал выхаживать её.

Нынче много повторялось. Снова приходилось спасать волчицу и отговариваться от жены, но если к её просьбам Егор относился по-прежнему добродушно-снисходительно, то спасение волчицы было для него теперь жизненным делом. Оно стало частью его существования, и, если бы волчице потребовалась его кровь, Егор без колебаний дал бы её.

На что он надеялся в этот раз? Даже зимой, с перешибленной лапой и пробитой головой, волчица не была так близка к смерти, как сейчас. И всё же Егор верил, что хоронить её рано. Хотя сам он никогда не пользовался на охоте ядом, ему не приходилось видеть у других, чтобы надёжно отравленный волк не подох бы в первый же день. Волчица жила уже шестой, и, несмотря на то, что всё держалось на волоске, что-то тем не менее не сошлось в планах отравителя и укрепляло надежду в их полном провале.

Это был факт, так сказать, материального свойства, и он брался Егором в расчёт в первую очередь, но было и нечто другое, что тоже клалось на чашу весов. Никто не смог бы убедить Егора в эти дни, что всё случившееся с волчицей – судьба. Не могло быть такой судьбы, чтобы умирать дважды. А с волчицей получилось именно так. Один раз она уже побывала за чертой, но каким-то чудом выжила и вот снова стоит у этой самой черты. Но почему, за какие грехи? Неужели в тот раз он вытащил её лишь для того, чтобы теперь она подохла в слюнях и блевотине? Неужели её судьба – Петька?!

Во что другое, а в это Егор поверить не мог. Выживет, твердил он, сидя над волчицей и прислушиваясь к чуть слышному её дыханию.

Как думалось, так и сбылось.

Всё последнее время Егор находился в постоянном ожидании, даже спал вполглаза, и вот на восьмую ночь ему показалось, что на мосту звякнула цепь. Егор прислушался. Звяканье не повторялось, зато за дверью явственно слышалось поскуливание, словно там лежала не взрослая волчица, а недавно народившийся щенок.

Егор торопливо встал и вышел на мост. Зажёг свет. Волчица, еле держась на ослабевших ногах, стояла в углу и тихо скулила.

– Смотри-ка, встала! – Егор обрадовался так, будто пошло на поправку не у волчицы, а у него самого или у кого-то из родных. – Ах ты, моя милая! – сказал он. – Оклемалась?

Он безбоязненно подошёл к волчице, присел и легонько погладил её по голове. Жёсткая волчицына шерсть за время болезни стала ещё жёстче, а кости так и выпирали под кожей, но в глазах волчицы уже появился живой, осмысленный блеск. Она никак не отозвалась на Егорово прикосновение, не выказала ни страха, ни угрозы, покорно перенеся эту непривычную для неё ласку.

– Сейчас, сейчас! – заторопился Егор. – Сейчас мы тебя, милая, покормим!

Он побежал было в погреб за мясом, но, спохватившись, подумал, что волчицу сначала нужно напоить. Голод волки переносят сравнительно легко, а вот с питьём дело хуже. А эта восемь дней, считай, не пила, как только выдержала?

Егор принёс воды и налил в миску. Волчица жадно прильнула к ней и стала лакать, но сил больше не было, и она лакала медленно, с долгими передыхами. Потом снова легла, с усилием поджав под себя лапы.