Воспоминания. Том 2 - Жевахов Николай Давидович. Страница 45

– Где ваш вагон? – обратился я к мальчикам.

– Сейчас, сейчас, – сказал один из них и побежал в противоположную сторону. Провожая его глазами, я видел, как бедный мальчик безуспешно добивался в ту или другую теплушку, двери которых на его стук открывались и после непередаваемой брани и угроз, снова задвигались. Оказалось, что никакого вагона у мальчиков не было и что на перроне стоял поезд, хотя и направлявшийся в Новороссийск, но не имевший ни одного классного вагона, а состоящий из теплушек и открытых площадок. Теплушки были переполнены пассажирами, быть может уже несколько дней тому назад занявшими их и никого более не впускавшими к себе, а открытые площадки были завалены колючей проволокой, лесным материалом, какими-то бочками и прочим. Совершенно обескураженный, обошедший все теплушки и наслышавшийся отовсюду нецензурной брани, мальчик вернулся ко мне и сказал, что остается только один выход – примоститься на одной из открытых площадок, иначе мы рискуем вовсе не добраться до Новороссийска.

Как ни страшила меня перспектива ехать ночью, под холодным дождем на одной из открытых площадок, из которых наиболее удобной казалась площадка с колючей проволокой, снятой с каких-то заграждений и испещренной железными иглами, но, обойдя лично все теплушки и наслышавшись только отборной брани и ругательств, я убедился, что другого выхода действительно не было и что нужно пользоваться тем, какой был.

С большим трудом мы вскарабкались на площадку, с величайшими усилиями расчистили место для ног, и так и простояли под дождем всю ночь, промокшие и озябшие, рискуя ежеминутно свалиться от страшного ветра, пронизывавшего нас до костей... Как мы проехали ночь, я сейчас не могу себе даже вообразить, но на следующий день, при одной из остановок поезда, я случайно встретился на платформе с своим бывшим сослуживцем по Государственной Канцелярии Чебышевым или Чебыкиным, точно не помню, который ехал в одной из теплушек и приютил меня. Мальчики же примостились в другой теплушке, и с ними я уже больше не встречался. Из Новороссийска они уехали, кажется, в Одессу.

14 января я прибыл в Новороссийск и добрый Чебышев отвез меня в гостиницу, где жил, где и поместил меня в своем номере. От него я узнал, что пароход "Иртыш" еще стоял на рейде и собирался отойти в Константинополь только 16 января, что по этой причине все прибывшие из Екатеринодара иерархи остаются еще в Новороссийске и что мне не трудно будет найти их.

Я мысленно возблагодарил Господа за Его милости ко мне и немедленно же отправился с письмом митрополита Антония к генералу Лукомскому, от которого сейчас же и получил требуемое разрешение на выезд за границу. С этим разрешением я отправился к С.Смирнову, секретарю княгини Елены Петровны, королевны Сербской, вдовы князя Иоанна Константиновича. С.Смирнов заведывал отправкой пассажиров, бесплатно перевозимых на пароходе "Иртыш" в Сербию. С некоторых из них он взимал почему-то небольшую плату, и с меня взял одну или две тысячи деникинских рублей. Весь следующий день прошел в беготне и хлопотах не только за себя, но и за других, с коими я случайно встретился в Новороссийске. Так, в безвыходном положении оказались граф С.К. и графиня Ю.М. Ламздорф-Галаган, чудом вырвавшиеся без всяких средств из Кисловодска, и мой бывший сослуживец по Государственной Канцелярии Д.Л. Серебряков, с женой, которого местные власти не выпускали из Новороссийска ввиду призывного возраста. Отчаяние его было безгранично. Наконец, после долгих и томительных хлопот, ему удалось заручиться обещанием пропуска за границу под условием предъявления властям удостоверения кого-либо из иерархов о командировке его за границу по делам Церкви, и бедняга, не имевший, кроме того, ни одного рубля в кармане и, следовательно, даже физической возможности оставаться в Новороссийске, бросился ко мне, умоляя меня о помощи. Встретившись случайно с архиепископом Евлогием, я поведал ему печальную историю Д.Л. Серебрякова, обрекаемого или на голодную смерть, или на растерзание большевиками, однако архиепископ отказался выдать просимое удостоверение, ссылаясь на то, что совершил бы подлог. Тогда я бросился к архиепископу Георгию, который взглянул на вопрос иначе и усмотрел там не подлог, а спасение ближнего от смерти, и выдал просимое удостоверение, после чего Д.Л. Серебряков немедленно же получил пропуск за границу.

Следующую ночь я должен был провести уже в другом месте, так как в гостинице, ввиду приезда к Чебышеву его брата или кого-то из знакомых, не мог оставаться. На этот раз меня приютил другой сослуживец М.В. Шахматов, также оказавшийся в Новороссийске. Встретился я там и с В.П. Лазаревым, сослуживцем моего брата по Киеву, но его не выпускали военные власти, и он остался в Новороссийске. Впоследствии он очутился в Париже, где и сейчас пребывает. Столкнулся я на тротуаре и с Василием Васильевичем Тарновским, одетым в военную тужурку, старым своим знакомым по Киеву, мужем Марии Николаевны, прославившейся своим участием в убийстве графа Комаровского и сидевшей в тюрьме г. Трани, маленьком городке на берегу Адриатического моря по соседству с Бари.

Переполнение Новороссийска было ужасное, благодаря чему дороговизна увеличивалась в несколько раз даже в течение одного дня. Суета в городе стояла невообразимая. Все, кто имел деньги, покупали на них всякого рода ценности, имея в виду продать их за границей, ибо никто не был уверен, что деникинские деньги можно будет обменять на валюту. В большом количестве закупалась и провизия, так как неизвестно было, сколько дней будет находиться пароход в плавании и когда прибудет в Константинополь.

Преодолев еще одно препятствие и заручившись английской визой, какая почему-то потребовалась, я очутился, наконец, на пароходе "Иртыш", возблагодарив Милосердного Господа за пройденные благополучно мытарства.

"Где же Вы, мои дорогие, несчастные, одинокие сестры, где ты, мой смиренный, беспомощный брат", – думал я, стоя на палубе и чувствуя, как эти мысли мучали и терзали меня, как не позволяли мне ощущать всего значения самого факта моего спасения, радоваться ему и благодарить за него Бога. Мысли о сестрах и брате, судьба коих была мне не только неизвестна, но казалась ужасной, неотступно следовала за мной, и сквозь призму тревог и беспокойства за своих близких я оценивал все вокруг меня происходящее и, казалось, не радовался даже своему спасению...

Зачем оно, если близким, быть может, угрожает гибель, если никакая радость не заглушит боли разлуки с ними!

А между тем Промыслительный Перст Божий точно подчеркивал в моем сознании великие и богатые милости Господни, явленные надо мной, и я увидел их там, где прежде их не замечал. И опоздание в Екатеринодар, и гибель моего багажа, и многое прочее, что оценивалось мной с других точек зрения, приобрело теперь тот смысл, какой оправдывал каждое из этих явлений и приводил их к благу. Люди, сохранившие свой багаж и довезшие его до самого Новороссийска с чрезвычайными хлопотами и расходами, не были впущены с ним на пароход, прибывшие в Новороссийск задолго до отхода парохода "Иртыш" и заручившиеся хорошими местами, вынуждены были прожить в Новороссийске почти все свои сбережения и ехали за границу нищими. Имея только 50 тысяч деникинских денег, я не мог бы продержаться в Новороссийске даже недели, ибо там счет велся не на рубли и копейки, а на тысячи и десятки тысяч; прибыв же туда за три дня до отхода парохода, я, в результате, вез с собой больше денег, чем самые богатые из моих друзей и знакомых, и имел даже возможность помогать им. Слава Богу за все!

Переполненный пассажирами "Иртыш" медленно отчалил от пристани, направляясь сначала в Феодосию и Ялту, а затем в Константинополь.

Я стоял на палубе, не отрываясь от родных берегов, которые стали постепенно заволакиваться туманом, пока не скрылись от моего взора. Рвалась последняя видимая связь с Россией...

Что ожидает меня впереди, что даст завтрашний день?! Об этом я не думал. Я бросался в омут неизвестного, вручая себя водительству Промысла Божия, отдаваясь течению той беженской волны, какая бросала меня с одного места на другое, пока не выбросила меня окончательно из России. Может быть, не я один почувствовал в момент своего последнего прощания с Россией, как она была дорога, как бесконечно горячо мы ее любили и как невыразимо тяжела была эта разлука с нею.