Чертово колесо - Гиголашвили Михаил. Страница 145

— Это инструктор, Арчил Тугуши. В горкоме комсомола работает.

— Арчил! — подтвердил Тугуши высоким от волнения голосом, с трудом приоткрывая вывихнутую челюсть и инстинктивно ворочая пальцами правой руки в гипсе, которую он не мог подать для знакомства.

— Что с тобой? В аварию попал?

— Можно так сказать. В аварию.

— Что с вами происходит? Художник тоже, говорят, как-то странно скончался… Пожар, что ли? — Пилия мотнул головой в сторону подъезда, откуда начали выходить люди, а новых не пускали, что означало скорый вынос тела.

Тугуши вяло согласился:

— Да, где-то пожар был… и он как-то там оказался…

— Где-то, кто-то, что-то, когда-то… Если где-то у кого-то совесть нечиста, как поется в песне… — засмеялся Пилия (он решил этих двоих оставить в покое — зачем они ему? Одного он знает, другой — калека, своего горя хватает). — Ничего, наука для вас. В следующий раз будете огнеупорные жилеты надевать перед ширкой.

Ладо укромно промолчал, а Тугуши застыл с приоткрытой челюстью — до него вдруг дошло, что это милиция!.. Ах, не хотел он идти на похороны, не хотел!..

Со стороны подъезда раздались причитания. Понесли цветы. Все это означало, что сейчас настанет минута мрачной тишины, три мрачных удара о притолоку, а потом будет вынесен гроб.

Пилия, привыкший время от времени, как автомат, оглядывать окрестность, заметил, что группа воронцовских парней, которые раньше проходили мимо него, обступили теперь скамейку, где сидел Кукусик. Почуяв неладное, Пилия бросил Ладо и Тугуши:

— Ну, ладно, ребята, мне пора! До встречи! — и поспешил к скамейке.

В это время толпа стала раздвигаться вширь, делиться, давая места процессии: мужчины на руках выносили из подъезда гроб. Плач усилился. Виляя среди толпы и застревая, Пилия кое-как пробрался к скамейке. И увидел, что парней нет, а Кукусик — полулежа, весь в крови — корчится и икает на скамейке.

Несколько разрезов на рубашке. Лицо Кукусика тоже изрезано, но под кровью не видно, насколько сильно. Он охал, хватаясь руками справа за живот, где темнело бурое пятно. Не приближаясь, Пилия сказал:

— Сиди! «Скорую» вызову! — постучал в окно первого этажа и попросил пожилую женщину вызвать «скорую»: — Вон там, на скамейке, парня ранили!

— Да, да, вижу! — захлопотала женщина.

— Покажете врачам! — приказал ей, а сам, не возвращаясь к скамейке, сдернув шапочку и очки, поспешил в сторону набережной, обогнул Дом бракосочетания и бегом поднялся к Главпочтамту.

В голове был хаос. Кукусика порезали, хорошо, если не убили… Мака в больнице… Портфель с деньгами и сумка с бирюльками в квартире у Маки… Надо что-то предпринимать, чтобы не потерять и последнего…

«Жестко поступили с Кукусиком! — выруливая, думал он. — Высчитали! Жестко! Он сам говорил, что никто ему не хочет брать лекарства, все отказывают и гонят, Иудой зовут… Иуде — иудина судьба… Пронюхали быстро! Хотя сделать это было не очень трудно: надо только связать между собой факты. А, черт с ним! Выкарабкается!.. Не я же его порезал! Его порезала его жизнь, его слабости, ничтожность!» — продолжал рассуждать Пилия, но одернул себя: какой ни есть, а человек, и вреда от него — как от мухи, не в пример многим другим волкам. Жрет, как травоядное, свой кокнар и молчит. Нет кокнара — мычит. А эти все, остальные?.. Эти… И он в том числе… Эти, те… Уже не поймешь, где кто… Скоро те станут этими, а эти — теми… Может, прав майор, идут новые времена, когда все смешается, и не следует спешить уходить из милиции?.. И скоро придет время, когда милиция будет править?.. Было же так при Сталине, Иосэбе Бессарионовиче, как говорит боров? Органы правили, и порядок был?..

58

Под утро Нугзару приснился огромный, во всю стену, отпечаток пальца: черные бороздки дышали, сминались, как пластилиновые; завитки корчили рожи, пульсировали. Отпечаток то увеличивался, то сжимался в точку-муху, от которой не избавиться. Нугзар во сне пытался закрыть глаза, но зловещий знак терзал полусонный мозг до тех пор, пока в дверь кто-то панически не задубасил.

Нугзар вскочил, с финкой в руке подошел к двери. В «глазке» переминались Васятка и Юраш.

— Где Сатана? — открывая, спросил Нугзар.

— Зажопили були, [129] — выпучившись на нож, зачастил Васятка, квадратный Юраш в спортивной пижаме жался к стенке, тоже с опаской косясь на нож.

— Какие були? Говори по-человечески! — повысил голос Нугзар, которому и раньше действовал на нервы их птичий язык.

— Полиция поймала, — перевел Васятка, обходя нож и проскальзывая в комнату. Юраш попер за ним.

— А вы почему на свободе? — не идя за ними и не закрывая двери, словно не веря, что Сатаны нет, или готовясь их выгнать, спросил Нугзар.

— Мы увидели булей, кричим ему: «Цурюк, [130] цурюк!» — а он прет, как танк, вперед… Мы — деру, а его повязали…

«А ведь это я послал его на такое тухлое дело, я!.. Сам не проверил, не пошел, а его послал… И даже о двадцати пяти тысячах думал!.. Какой ты после этого вор!..» — выругал себя Нугзар и раздраженно спросил:

— А что такое «цурюк»?

— Ну, это… как его… Вертайся, значить, ни-ни… тудым-сюдым…

— Назад, что ли? Что, своего языка не знаете? — Нугзар стал колюч.

— Ну да, назад… Мы ему — назад, а он — вперед… Фашистов на него штук пять кинулось…

— В каксах, как на войне, ебаный кебан, — добавил Юраш, виновато укладывая кулаки на стол.

— Говори по порядку, — Нугзар убито пустился на стул.

Выяснилось, что вначале все шло хорошо: они засели у Юраша, играли в карты, пару раз выезжали смотреть к автохаусу, что да как, оставили Юраша следить, когда хабалда Андреас уходит и приходит — словом, делали так, как говорил Сатана.

— Он, видать, не в первый маль это делает — все приготовил, липкую ленту толстую, нож кухонный, херинга [131] велел купить… Как в кино, говорит, сделаем захе. [132]

— Закуток в ванной отгородили, куда Андреаса дожить, — напомнил Юраш.

«Ванные он любит», — невесело отметил Нугзар, у которого свербило: за вчера и сегодня он потерял двух близких людей, одного — навсегда, другого — явно надолго, если в ход пошли скотч и селедка…

— Я хотел к Андреасу идти, грозить, чтоб гельд давал. Но Сатана не пустил: он, говорит, тут же настучит. А я пошел…

— Почему? — сдвинул брови Нугзар. — Он ведь тебе сказал не ходить?

— Ну… — замялся Васятка, опустив глаза (Юраш тоже отвел взгляд). — Я к нему и так часто заходил, то по-хорошему просил, то по-плохому лаял… Думал, даст… Смотри, говорю, швайн поганый, ежели не отдашь фатеру долг — плохо будет!.. А он мне: «Шел бы ты на хер, сопляк!» Ну, гляди, говорю, кто там первый окажется. Он — в стол, за револьвером, газ-пистоле. Газ, говорю, себе в арш засунь, понял-нет? А он — иди, пока жив.

Из своей комнаты на шум вылез Норби, худ, небрит, всклокочен, стал шарить взглядом по столу. Нугзар шикнул на него:

— Нет ничего, утро, рано, иди к себе!

Не здороваясь с парнями и что-то бурча, Норби убрался на кухню, начал там скрипеть дверцами шкафа.

— Не надо было заходить. Тебе ведь Сатана сказал… Тут главное неожиданность, внезапность…

— Ну еб же еб, — печально подтвердил Васятка, а Юраш переспросил:

— Впезан…ость? Чего такое?

Ему не ответили. Васятка еще ниже опустил голову:

— Да я думал — он по-хорошему отдаст, без крови…

И рассказал дальше, как пошли на дело. Дождались, когда Андреас на перерыв к своей тачке пойдет. Сатана дал ему сзади по затылку. Подогнали машину, затащили в салон — и ходу. По дороге он очнулся, так Сатана добавил пару раз, «аж челюсть скрыпнул». Так, вырубленного, довезли до Юраша, а потом кровь с поганой морды утерли, взяли с двух сторон, как пьяного, и проволокли по двору до квартиры.