Крепость души моей - Олди Генри Лайон. Страница 25

– Щас рванет, – предположил гражданин похмельного вида.

Никого он этим не испугал. Толпа выросла, у многих в руках появились мобильные телефоны. Кто-то достал удачно взятый с собой фотоаппарат.

– Двигается, двигается!

Владелец фотоаппарата с удовлетворением кивнул, прильнул к видоискателю. Серый занавес и впрямь двигался. Клочья тумана забурлили, истончились, уменьшаясь в размерах. Сквозь марево прорвалась острая игла – луч солнца.

– Это кино? – требовательно спросила девочка. Она глядела снизу вверх на всезнающего папу. – Три-Дэ?

Папа снял в затруднении очки. Он изо всех сил старался перевести с научного на общепонятный выражение «необъяснимый оптический феномен». Жаль, не успел.

– Ух, ты-ы-ы!..

Толпа выдохнула разом, словно по команде дирижера-невидимки.

Занавес исчез, уступая место дню, заполненному ярким осенним светом. Рассеялись тучи, дав простор бездонной синеве. Открылась брусчатка – ровная, чистая. Знакомые дома на другом конце площади…

…незнакомые.

Кто-то самый смелый бросился за срез экрана. Сгинул, чтобы появиться вновь через пять секунд. Грустно констатировал:

– А там – ничего! Кино это, мужики!

– Три-Дэ! – обрадовалась девочка. – Реклама, да?

Всезнайка-папа промедлил с ответом, выбирая узким оком мобильника подходящий ракурс. Нажал на кнопку – раз, другой.

– Природное явление, – рассудил он. – Вроде миража в пустыне. Помнишь, я тебе рассказывал?

– То пустыня, – возразила дочь. – А это город.

За гигантским экраном был город – родной для большинства собравшихся. И была площадь, тоже родная, привычная. Правда, асфальт сменился тесаным камнем. Здания потеряли верхние этажи. Справа, уходя за срез, блеснуло золото высокого купола.

– Николаевский собор, – прокомментировал старик в плаще. – Его в двадцатые снесли. Это ж какой там год?

Лохматый юнец подпрыгнул от возбуждения:

– Провал во времени! Опять, значит, коллайдер включили!

Вперед протиснулась съемочная группа: тощая девица и мрачный богатырь с треногой на плече. Железные ноги впечатались в асфальт. Девица поднесла к губам микрофон, посуровела, готовясь произнести первую фразу…

– Люди! – вмешался нервный баритон. – Смотрите, там же люди!

Репортер-девица проглотила казенные слова, закашлялась. Еще миг назад пустая, брусчатка преобразилась. Заполненная народом площадь, трамвайная остановка, густая толпа у самого края…

Лица, лица, лица. Беззвучно шевелятся губы. Женщины в шляпках, в платьях забытого фасона. Мужчины в сюртуках и поддевках. Военные в форме с золотыми погонами. Фотограф с огромным аппаратом на деревянной треноге. Тяжелый пушечный броневик на заднем плане. На башне надпись свежей краской: «Полковникъ Безмолитвенный». Двое спешенных бородачей-казаков с конями в поводу. Темные лошадиные глаза косили с недоверием. Девушка в гимназической форме – букет осенних астр, альбом для рисования.

– Эй, предки! – воззвали из нынешней толпы. – Вы чего?

Ответа на нелепый вопрос, само собой, не последовало. Но кто-то сообразительный уже набивал текст на планшете. Протиснулся вперед, развернул гаджет перед населением иной стороны. Его примеру последовали другие: не с планшетами, так с листками бумаги.

– Если кино, то очень постарались, – мрачный богатырь оторвался от глазка видоискателя. – Снимать будем?

Репортер-девица расцеловалась с микрофоном.

– Десятое сентября! – громко сообщил владелец планшета. – День в день! Только год – 1919-й…

Человек за экраном спрятал большой английский блокнот. Что-то беззвучно сказал, обращаясь к обступившим его людям. И, словно в ответ, послышалось раздраженное: «Ч-ч-черт!» Фотограф сунул аппарат в черный кожаный чехол, обернулся к соседу, снимавшему чудо на мобильник:

– Зря стараетесь. Не фиксирует.

Тот вначале не понял.

13:31

…второй вариант возможен…

Милиция, а затем и «Беркут», появившись словно из-под земли, навели порядок. Людской водоворот оттеснили к выходу из метро. Счастливцам – тем, кто был у самого экрана – разрешили остаться. Но за уходящими оцепление смыкалось, никого не пуская назад. Сквозь узкий проход, образованный людьми в форме, пробежал городской голова – пиджак расстегнут, галстук набок. Убедившись в реальности ситуации, натянул на лицо подходящую к случаю улыбку, принялся бодро вещать в услужливо пододвинутые камеры. Съемочных групп было уже три. Виды прошлого аппаратура не замечала, поэтому репортеры занялись зрителями. Девочку-первооткрывательницу обошли стороной, но она не обиделась. Она очень боялась черных микрофонов.

Пятеро художников, прибежав из ближайшего сквера, вдохновенно шлепали краской по холсту. Милиция не мешала.

На иной стороне тоже навели порядок, причем совершенно симметрично. Военные с золотыми погонами оттеснили толпу, к экрану прошествовал хмурого вида усатый генерал. Взглянул, перекрестился. Окинул недобрым взором бойкого городского голову, выразительно шевельнул губами. К генералу подскочил репортер в клетчатом костюме и шляпе-канотье. Усач сжал пальцы в кулак, но в последний миг сдержался, начал с неохотой отвечать.

Броневик отъехал подальше, зато прибавилось казаков. Художники с мольбертами тоже появились, но только двое.

Жизнь продолжалась.

За суетой никто не обратил внимания на огненно-рыжего парня с пластиковым пакетом в руке. Наснимав вволю на мобильный телефон, он, как и прочие бедолаги, чертыхнулся (к его чести, беззвучно), спрятал бесполезное изделие – и собрался уходить, ибо дела не ждали. Увидел, полюбовался, ахнул-охнул. Чего еще надо?

Нет, не ушел. Достал из кармана шариковую ручку, из пакета – файл с распечатанными на принтере страницами. Вынул бумажный лист, повернул чистой стороной…

И Время остановилось – по крайней мере, для рыжего. Рука бегло выписывала крупные угловатые буквы, взгляд ловил ответы, появлявшиеся с той, иной стороны на альбомных листах. Улыбался растерянно, черкал дальше. Забытый пакет лежал на асфальте. На него дважды наступили, но парень и головы не повернул. Лишь когда синева экрана дрогнула, сменяясь прежними серыми клочьями, он моргнул, глядя на опускающийся занавес, закусил губу.

Исписанная до половины «обратка» выпала из разжавшихся пальцев. Легла на асфальт рядом с пакетом.

– Все! – констатировали зрители. – Конец связи!

Серый туман бледнел, истончался…

– Расходимся, граждане! – эхом откликнулся служивый в полковничьих погонах. – Расходимся! Художники могут остаться. Всех остальных прошу следовать дальше. Уходим, уходим!

Экран исчез, сменившись привычной реальностью. Череда автомобилей, многоэтажные дома с надоевшей рекламой. Смотреть не на что, оставаться незачем. Очкарик-папа повел дочь, молчаливую от обилия впечатлений, ко входу в метро. Разочарованный фотограф побрел к гостинице. Сгинули легкие на подъем журналисты, удрал городской голова, громко хлопнув дверью служебной иномарки. Чудо не бывает вечным…

Молодой человек провел ладонью по лицу. Вздохнул, поднял пакет, вложил в него исписанную «обратку». Уставился на скучную, никому не интересную площадь…

– Она умерла пятнадцатого августа 1942 года. Именно так, Сергей.

– А?! – рыжий резко повернулся. – Что? Кто?

Рядом стоял человек с ничем не примечательным, но все-таки странным лицом. Скромный костюм, тросточка из тонкого бамбука. Он еле заметно пожал плечами:

– Анна Николаевна Великовская. Девушка-гимназистка, с который вы так оживленно переписывались. В сентябре 1919-го она поступила в педагогический класс гимназии имени Гаршина. Закончить не успела. Вернулись красные, гимназию преобразовали в ЕТШ… Не в курсе? «Единая трудовая школа», какая уж тут педагогика! Через три года она вышла замуж – неудачно…

Рыжий отступил на шаг, дернул подбородком:

– Прекратите! Вам-то что за дело?

Непримечательный взглянул с интересом:

– Эмоции, однако! Это обнадеживает. Дело, Сергей, в том, что мы стали свидетелями… э-э-э… необычного происшествия. Для большинства – феномен местного значения. Поговорят и забудут. Но у нас с вами есть основания для, так сказать, углубленного интереса. Лично у вас, как я уже отметил, основания эмоциональные. У меня – иные, но тоже очень серьезные. Хотя я вас, Сергей, понимаю. Анна Николаевна была чудо как хороша… Прекрасный человек, верьте моему слову.