Исповедь старого дома - Райт Лариса. Страница 26

— Ты такая уютная, — только и сказал муж, присаживаясь на диван рядом с Алей, которая методично сматывала нити разноцветной шерсти в один большой клубок, прикидывая, что с ним делать дальше (вязать она не умела и не испытывала ни малейшего желания учиться). — Именно об этом я всегда мечтал: тихое, семейное счастье с обычной женщиной, — сказал он, прижимаясь к ней крепче и запуская пальцы в длинные черные кудри. — Знаешь, а темный цвет идет тебе даже больше. Такая цыганистость появилась манкая.

Все Алино существо готово было визжать от ра-зочарования и гнева: «Я не обычная женщина. Не обычная! Яркая и манкая — вот где правда, а остальное — плод твоего воображения, идиот!»

Ей так хотелось вытащить из своей головы цепкие лапки, все крепче опутывающие ее своей паутиной, но приходилось терпеть и улыбаться, и играть в спокойствие, тепло и покорность и злиться, злиться, злиться… Нет, не на себя за пустые мечты и корыстные намерения, которые неожиданно не оправдались, а исключительно на того, кто не позволил им оправдаться.

Аля забросила игру на гитаре и на все робкие предложения мужа спеть и сыграть отвечала мягким отказом, ссылаясь на усталость, отсутствие настроения или неожиданную боль в горле. Но…

— Послушай, Алюша, тебе должно понравиться.

Аля взяла в руки конверт от пластинки. С картона ей улыбалась светловолосая красивая женщина, фотографиями которой несколько лет назад пестрели все газеты.

— Анна Герман? Она же, кажется, больше не поет.

— Не пела. А ты слышала про аварию, да? Ты же вроде тогда была еще маленькая.

Аля впервые за долгое время посмотрела на мужа с интересом. Конечно, пять лет назад ей было всего восемнадцать, но назвать ее маленькой и считать, что восемнадцатилетняя девушка, студентка театрального вуза, не знала об автокатастрофе, о которой гудел весь мир? Теперь только она поняла его отношение к себе. Это не было поклонением и восхищением. Отнюдь. Он воспринимал ее как маленькую глупую куклу, которой можно и нужно управлять. Он был хозяином, полноправным и властным, и приходил в ярость, когда любимая игрушка пыталась проявить строптивость.

Открытие Алю удивило, но не расстроило. Ей, хитрой и не обделенной подвижным умом, казалось, что изображать наивную простоту легче, чем играть в терпение и мудрость, нисколько ими не обладая. И ничего не стоило равнодушно пробормотать:

— Кто-то мне говорил про трагедию в Италии, я уж и не припомню.

Слукавила. Она прекрасно помнила и огромный разворот в «Огоньке», и печальную, почти похоронную статью в «Литературной газете», и свое безграничное сочувствие к этой красивой польской певице, которая успела только ступить в лучи славы, но не успела в них искупаться.

Помнила Аля и о том, как два года назад они всем курсом собирались на квартире у пижона Гены Мякинина, москвича, который в театральном оказался лишь по настоянию папы-режиссера и мамы-художницы и испытывал интерес исключительно к вещам околотеатральным, от актерства далеким. «Капустники», посиделки, выпивка, девочки и хороший табак — вот и все ценности, к которым стремился Гена и щедро делился ими с однокашниками в шикарной родительской квартире.

Занятая Аля на подобных вечеринках была редкой гостьей, но в тот раз оказалась именно тем человеком, перед которым Гена решил в очередной раз покрасоваться:

— Гляди! Ни у кого еще нет!

Он с наигранным безразличием протянул ей пластинку. Она называлась «Человеческая судьба», и пела на ней Анна Герман.

— Она вернулась.

— И с блеском! Песни — закачаешься!

Аля тогда прыснула, а Генка обиделся:

— Ты чего?

— Ничего, — только и смогла она вымолвить сквозь выступившие от смеха слезы, а молодой человек отошел, насупившись и не забыв покрутить пальцем у виска.

Как ему было объяснить, что такие, как он, должны гордо демонстрировать пластинки Элвиса или «Битлз», но никак не певицы, поющей лирические песни! (А Герман они тогда так и не послушали.)

И вот теперь муж поставил совершенно новую пластинку, и из динамиков зазвучал нежный красивый голос. Аля слушала песню о надежде, которая по праву превратится потом в одну из лучших песен двадцатого века, ужасно жалела, что нет у нее такого дома, о котором хотелось бы сложить песню, и чувствовала, что проникновенные слова скорее отбирают у нее надежду, а не придают сил. Хотя:

— И зачем я к тебе пристаю с этой музыкой? Не хочешь играть — не надо. Теперь у нас вот какое сокровище есть. Сидим, слушаем, и хорошо.

И снова ей ничем не удалось вызвать недовольство мужа.

Аля чувствовала себя загнанной в угол. Действовать в открытую, демонстрировать неприязнь и желание покончить с ненужными отношениями не было никакой возможности. Покажи Аля зубки — ее участь окажется гораздо печальнее участи тех режиссеров, которым было приказано отказаться от ее услуг, а угрозы, что непременно поступят в ее адрес, в этом случае наверняка не останутся пустыми.

К тому же появилось в ее жизни и еще одно обстоятельство, никак не способствовавшее трезвости мысли и обдуманности действий. Аля влюбилась. Впервые в жизни. Сразу и навсегда.

Алина история стала редкостью, исключением из правил. Советский человек был обязан работать, поэтому она и числилась сразу в двух театрах, но вкалывающих там все же имелось больше, чем просто числящихся. Головы основной массы женщин занимали мысли о том, как успеть в обеденный перерыв урвать в ближайшем универсаме дефицит, как доволочь его в авоське до дому, не помяв, не разбив и не испортив, и как приготовить, чтобы все тридцать три члена семейства были довольны. А после ужина — мытье посуды, стирка, глажка, уборка, проверка уроков, чтение сказок и новости о количестве собранного урожая. И даже если ей повезло и муж делит с ней не только экран телевизора с пляшущими по нему комбайнами, но и остальные домашние хлопоты, то все равно после такой круговерти только спать, спать, спать. Какая любовь? Какие высокие чувства? Какой полет? Какая легкость бытия?

Аля, конечно, шла замуж лишь для того, чтобы работать больше и лучше, но от этого оказалась лишь менее подготовленной к праздной жизни. Дети в ее планы по-прежнему не входили, квартира требовала уборки не чаще двух раз в неделю, а мясо тушилось два часа, а не целый день, оставляя огромное количество времени для размышлений о том, чем бы это время занять.

Она пыталась вернуться к чтению, но через несколько месяцев стала книг избегать, как только поняла, что последними произведениями, которые она прочитала запоем, стали именно те, в которых главная героиня избавляется от неугодного мужа преступными способами. Аля мечтала скинуть оковы, но превращаться в Клитемнестру не собиралась, а потому от греха подальше перестала искать спасение в литературе.

Другие же известные способы заполнить досуг давно были испробованы. Она бессчетное количество раз посетила Эрмитаж, неоднократно ездила на экскурсии в пригородные дворцы, прослушала всех смотрителей музеев-квартир, и известных, и не слишком, столько раз плавала по каналам, что выучила все их названия и вместо первоначального головокружительного восторга чувствовала теперь, как город, изначально впустивший в ее легкие столько воздуха, теперь этот воздух отнимает, все больше опутывая ее своей правильностью, строгостью и хмуростью, не разрешая дышать полной грудью. Теперь Аля ждала безветренных дней, когда можно будет пройтись спокойно, не прячась от холодных порывов, летящих с залива, и задавать Ленинграду один и тот же мучительный вопрос «За что?».

— За что? — спрашивала она у решетки Летнего сада, всматриваясь в деревья за оградой и ожидая от них поддержки, но они не слышали или не хотели слышать и отворачивались, избегая ответа.

— За что? — обращалась она к Медному всаднику, но он был слишком занят государственными задачами, чтобы опускаться до решения ее проблем.

— За что? — спрашивала она у воды, которая прежде казалась ей такой разной и постоянно меняющейся, а теперь все время представала одинаково надменно безразличной.