Западня - Воинов Александр Исаевич. Страница 41

— Но почему же нельзя просто арестовать Короткова? — искренне удивилась Тоня.

— О! Это была бы грубая ошибка! Нам нужно схватить их всех вместе. Не скрою, фрейлейн, мы не знаем, кто такой этот Луговой. Арестованная, оказывается, тоже его не знает. Приказ она получила через так называемый «почтовый ящик». У них неплохая конспирация!

— Значит, вы не знаете, что они замышляют?

— В том-то и дело! Мы не знаем ни места, ни времени. Нам неизвестен человек, скрывающийся под фамилией Луговой. По наведенным справкам, среди служащих железной дороги человека с такой фамилией не было и нет. Поэтому мы не торопимся с арестом Короткова — хотим выявить всю его группу. Вам все понятно, фрейлейн?

— Да, все…

— С вами легко работать. Теперь я понимаю, почему вам удалось спасти Петреску.

Штуммер подошел к несгораемому шкафу и, щелкнув ключиком, раскрыл массивную дверцу. Тоня подумала, что сейчас он предложит ей деньги, но он достал небольшой бланк, долго заполнял многочисленные его графы, а затем протянул бумагу через стол Тоне:

— Поставьте внизу свою подпись, фрейлейн. Никто, кроме меня и еще одного-двух человек, не будет посвящен в вашу тайну.

Бланк лежал перед ней на столе, а Штуммер, раскрыв папку с бумагами, занялся своими делами.

Тишина! Если смотреть в небо, то кажется, что весь мир щедро залит солнцем и в нем нет ни смерти, ни горя, ни предательства. Мерно шумят морские волны, а в сквере ждет ее…

Она внезапно вспомнила памятник Дюку… Окровавленную голову Андрея… Но что же это они сделали с Камышинским? Ведь подпольщики доверяли ему. Он был честным. Почему же его оставило мужество, когда он оказался в этой комнате? Нет, все же быстро соглашаться не следует. Пусть он видит, что она не так уж покладиста.

Какая мертвая тишина! Даже не слышно шагов за дверью.

— Фрейлейн Тоня, — тихо спросил Штуммер, — вы все еще колеблетесь?

— Видите ли, — тихо заговорила Тоня, — когда я помогала Петреску, я поступала так, как подсказывало сердце… Но пожалуйста, прошу вас, не заставляйте меня подписывать эту бумагу…

— Вы не хотите с нами сотрудничать?

— Нет, я буду делать все, что вы скажете, но…

— А что же вам мешает оформить наш «брак»? — Штуммер улыбнулся и, подписав какую-то бумагу, захлопнул папку.

— Вы же говорили, что я должна выполнить всего несколько заданий. И я выполню их, я выполню все обязательства, о которых говорится в этом бланке, и все буду держать в строжайшем секрете. Мне некуда деваться! У меня есть только один друг…

— Петреску не должен знать о нашей встрече, — прервал Штуммер, уверенный в том, что именно его она имеет в виду. — Если только вы ему проговоритесь, я не ручаюсь за вашу жизнь. Ну ладно, — вздохнул он, — я еще подожду. Давайте бланк. Мы вернемся к этому делу в следующий раз, а сейчас расстанемся… Значит, завтра вы в Люстдорфе, а послезавтра я ожидаю вашего подробного письменного доклада. — Он поднял палец и повторил: — Письменного! Но сюда больше не приходите. Вас могут заметить. У меня есть квартира для встреч. Знаете улицу Петра Великого?

— Знаю.

— Дом тридцать семь. Первый этаж. Как войдете в подъезд, сразу направо. Позвоните шесть раз. Запомните: ни на пять, ни на семь вам не откроют. Жду ровно в четыре часа дня. Будьте точны.

Она быстро направилась к Соборной площади, чтобы хоть издали взглянуть, не ждет ли ее в сквере Егоров. Конечно, она к нему не подойдет: Штуммер мог послать ей вслед своего человека.

Часы на углу показывали без четверти пять. Пустынный сквер проглядывался насквозь. По дорожке бежал мальчишка. На скамейке у входа сидели две пожилые женщины. И всё. С ощущением гложущей тоски и полного одиночества Тоня медленно прошла мимо ограды.

Глава четвертая

Она думала, что не будет спать всю ночь.

За окном изредка раздавались шаги. Тоня вскакивала и, откинув занавеску, прижималась лицом к стеклу, вглядывалась в сумеречную пустоту ночной улицы.

Потом она все же заснула, да так, что, если бы даже Егоров и постучал в ее окно, вряд ли она услышала бы.

В половине седьмого Тоня тщательно умылась, оделась, позавтракала, и все это с обстоятельностью спортсмена, собирающегося на соревнования.

Все, о чем говорил Штуммер, представлялось сейчас в ином свете. Возможно, он ее испытывает и никакого Короткова на самом деле нет, как нет и Лугового. Так или иначе, но нужно следить за каждым своим словом, за каждым поступком. Ведь возможно, что все это просто-напросто проверка.

Она вышла из дома. Ее встретило светлое, спокойное утро. Мелкие облачка, казавшиеся расплывшимися дымками от разрыва зенитных снарядов, медленно ползли со стороны моря, пронизанные несмелым весенним солнцем.

Тоня решила идти пешком. Люстдорф довольно далеко, но к десяти она наверняка доберется…

К тому времени, когда началась война, она знала, что фашизм величайшее зло. В школу, где она училась, приезжал немецкий политэмигрант Гуго Штейнгарт и рассказывал о том, как Геринг со своими штурмовиками поджег рейхстаг; она любила слушать песни Эрнста Буша — в них звучала убежденность в победе над нацизмом.

А вот теперь она сама втянута в борьбу, и, если останется жива, будет чудо. Как ожесточен Камышинский! Конечно, он не фашист и ненавидит Штуммера, но сломлен…

Звонко цокают каблучки. Тоненькая девушка спешит. На ее щеках румянец от быстрой ходьбы. Пальто расстегнуто. Кто бы мог подумать, что она, молодая девушка, такая с виду беззаботная и «домашняя», в действительности олицетворяет собою великую силу народного мщения, непреклонную, страшную силу!

Тоня ловила взгляд каждого встречного. «Наблюдаешь? Ну-ну!» — с нарастающим ожесточением думала она.

Еще не поздно было свернуть в один из переулков и, попетляв, убежать от преследователей, если они за нею наблюдают, добраться до Федора Михайловича и с его помощью исчезнуть в катакомбах.

Исчезнуть!..

Она представила себе темные своды, тускло освещенные керосиновыми лампами и свечами. Постоянное напряженное ожидание часа ночной вылазки, когда после спертого, пропахшего дымом и испарениями воздуха подземелий никак не можешь надышаться. За эти недели она уже много слышала о катакомбах — о том, что там скрывается взбунтовавшийся отряд словаков. Этот отряд не дошел до фронта. Вскоре по прибытии в Одессу словаки связались с подпольщиками и перебили немало немецких офицеров. Теперь, совместно с другими группами, они громят немецкие эшелоны и склады.

«Иди!.. Иди!.. Иди!.. — твердила она себе. — Вдруг можно будет найти возможность осторожно предупредить Короткова о нависшей над группой опасности, ведь тогда многие будут спасены».

На пустынном шоссе ее остановил патруль. Молодой солдат в неопрятной, видавшей виды шинели бегло взглянул на ее паспорт и, уверенный в том, что русская девушка не понимает по-немецки, весело сказал своему напарнику:

— А у девчонки неплохие глазки!..

Потом она долго шла темными, изрытыми полями. Заброшенные окопы уже осыпались. Линия обороны! Так писалось в газетах. Последняя линия. Теперь ее и не разглядеть. Вдалеке, среди поля, валяется остов военной повозки, перевернутой взрывом. На колесе сидит ворон. Удивительно, как много здесь этих птиц! Она невзлюбила их еще в детстве, когда увидела в учебнике репродукцию с картины Верещагина: унылое поле, усеянное телами убитых солдат, и над павшими — стая черных воронов.

Вот и Люстдорф. Небольшой, прижатый к морю поселок. Почти все дома сохранились — крепкие, обжитые, построенные еще в прошлом столетии немецкими колонистами.

Мирон Стороженко… От дома, в котором он живет, надо отсчитать четыре и войти в пятый. А вдруг Коротков все же знаком с той девушкой, которая арестована, что тогда?..

От волнения кружилась голова, но она понимала, что теперь уже за каждым ее движением наверняка следят. Может, даже сам Штуммер наблюдает из какого-нибудь окна.

Кого спросить? Из-за поворота выбежал мальчишка лет десяти, озорно подпрыгнул, что-то крикнул девчонке в сером пальтишке, понуро стоявшей у крыльца дома с небольшим узелком в руке, и устремился навстречу Тоне. Она уже хотела его остановить, но, не добежав нескольких шагов до нее, он круто свернул направо, перемахнул через канаву и исчез за калиткой.