Всем смертям назло - Титов Владислав Андреевич. Страница 17

Медленно поднявшись с пола, он походил по комнате. «Все-таки можно же достать!» — упрямо посмотрел он на малиновый корешок.

Злясь и спеша, Сергей снова принялся за начатое дело. Но книга, как заколдованная, ускользала ото рта, пряталась все глубже.

«Сверху, зубами! — решает Сергей и упирается носом в полку, Проклятье! Все против меня, даже собственный нос!»

— Глупенький! — услышал он позади себя голос Тани. — Неужели тебе трудно позвать меня? Не делай больше так, Сережа, я обижусь!

— Я хотел сам, — смутился Сергей. — Надо же как-то приспосабливаться.

Внимательно посмотрев на Сергея, на его растерянно-удрученное лицо, Таня вдруг улыбнулась и согласно кивнула головой.

— Это от Егорыча, — положив книгу на стол, сказала она. Таня открыла малиновую обложку. На титульном листе Сергей прочитал:

«И. Е. Ларину. Другу, как брату. В день рождения. Район Норильска. 17 янв. 49 г.».

Ниже химическим карандашом было написано:

«Танечке и Сереже Петровым.

На долгую, добрую память,

14 сент. 1960 г.»

А еще ниже крупным типографским шрифтом: «СПАРТАК»

— Постой, постой! — встрепенулся Сергей. — Четырнадцатое… Это же за день?..

— Да, Сережа, пятнадцатого его не стало… Кузнецов передал…

— Ты знала о его болезни?

— Да. Мы с Григорием Васильевичем не хотели расстраивать тебя. Опасались — ты опять, ну, как тогда… лекарства не принимал. Егорыч сам просил не пускать тебя к нему. Он знал, что умрет…

— Трудно, наверно, жить и знать, сколько осталось… Впрочем, как знать, что трудней — сразу или постепенно…

— Ты о чем? — вскинула глаза Таня.

— Сам не знаю. Шальные мысли лезут в голову. Дело нужно, тогда и всякая ерунда перестанет в голову лезть. Ты думаешь, я сам не понимаю, что нельзя поддаваться всяким… Только непросто это, Таня! Когда раны болели, легче было. Порошки, морфий унимали боль, а сейчас? Слышала, как гудят по утрам гудки? Душу рвут. Люди пошли на работу, спешат, волнуются, а я вроде тунеядца… В глаза стыдно смотреть…

— Не сочиняй, пожалуйста! — возразила Таня, — Не на базаре ведь руки потерял…

— От этого сейчас не легче. В двадцать пять лет — и конец… Ни на что не годен. Неужели ни на что? А, Таня? Неужели только спать, есть, да и то с твоей помощью?

— Придумаем что-нибудь, Сережа. Вот увидишь!

Таня приблизилась к нему. Ей хотелось сказать что-то очень важное, придумать такое, чтобы сразу все прояснилось. Но она ведь тоже не знала, что делать. Она только верила, непоколебимо верила.

Так началась у Сергея новая жизнь. Порой ему казалось, что время застыло, перестало двигаться. Иногда эта кажущаяся неподвижность времени вдруг начинала беспокоить я даже мучить Сергея так, словно она была в действительности. Он чувствовал тогда себя смертельно раненным, и его не так угнетала боль, как то, что время для него остановилось, а товарищи идут вперед, забыв об упавшем и утверждая тем самым его непригодность для дальнейшей борьбы.

Однажды он вспомнил рассказ участника войны о том, как тот в одном из боев бежал впереди со знаменем и был тяжело ранен. Знамя подхватил другой, и через несколько минут оно затрепетало на самой видной точке «господствующей высоты». Там ликовало многоголосое «ура», трещал автоматный салют, а он лежал на росистой траве, глотая кровавые слезы от обиды на солдатскую судьбу.

Сергей не видел войны, но всем своим существом понимал чувства того солдата.

В середине октября, сняв небольшую комнатку недалеко от центра города, Петровы переселились в нее. Сергей почувствовал себя свободнее. Исчезло тягостное чувство, что он стесняет кого-то, мешает, ломает издавна заведенные порядки и привычки. И Таня в новой квартире стала другой. Ей было свободнее. Уходя, она и матери не могла объяснить, почему именно свободнее. Ведь многое трудно было объяснить даже матери.

С первых же дней в комнате одна за другой стали появляться книги. Таня приносила их незаметно для Сергея, потихоньку клала на подоконники, стол с таким расчетом, чтобы ему было удобнее взять их ртом. Читать книги она не предлагала, надеялась, что Сергей сам потянется к ним, без просьб и напоминаний.

— Откуда у нас столько книг? — спросил однажды Сергей.

— Как откуда? — притворилась удивленной Таня. — Из библиотеки, магазина… Тебе они не нравятся?

— Я любил книги… Когда-то дня без них прожить не мог.

— И эти читал?

— Нет, не все.

На другой день после этого разговора Сергей уселся за стол, подбородком подтянул к себе книгу, губами раскрыл ее и начал читать. Таня вышла из комнаты и, затаив дыхание, стараясь не стучать, радостная, принялась хлопотать у керогаза.

После первой прочитанной книги к Сергею стала возвращаться прежняя любовь к чтению. Сам того не замечая, он просиживал над раскрытой книгой с утра до вечера, удивляясь под конец дня быстротечности времени. И реже стали появляться мысли о случившейся беде, о физической неполноценности. Теперь он сознательно гнал их от себя, загораживался от них книгой, не давая им в сердце ни места, ни времени для анализа.

Это был первый шаг к самоутверждению. Это была уже цель. Цель хотя и маленькая, не отвечающая потребности служить людям, но она помогала миновать трудный период жизни, перешагнуть душевный кризис и не растратить нерпы и энергию попусту, на жалость к самому себе.

Дня Сергею стало не хватать. Все чаще и чаще засиживался он до поздней ночи, не в силах оторваться от захватившей его книги.

— Ложись спать, Сережа, — говорила Таня, проснувшись среди ночи.

— Сейчас, сейчас, Танечка! Чуточку осталось! — торопливо отвечал Сергей, не отрываясь от чтения.

И когда дочитывалась последняя страница, как бы возвещая о выполнении намеченного на день плана, он, довольный, ложился в постель и, мысленно перебирая прочитанное, засыпал.

Вслед за книгами на глаза Сергею стали попадаться свежие газеты и журналы. Многочисленные фотографии, броские заголовки наполняли тихую комнатушку беспокойным шумом жизни. С непонятным удивлением вчитывался Сергей в журнальные и газетные полосы, словно то, что было написано там, пришло с далекой, едва знакомой планеты.

Все происходящее в мире и стране, все дела рук человеческих были знакомы и близки ему, волновали и радовали его, но, с другой стороны, были отгорожены от него непреодолимой стеной, бередили душу саднящим сознанием того, что во всем, что делается и еще будет сделано, он уже не участник, а беспомощный, никому не нужный свидетель. И это вызывало гнетущее уныние.

Вспоминались дни, проведенные в труде. И даже самые тяжелые из них, изнурительные, горько-соленые от пота, с кровавыми мозолями на ладонях, рисовались как высшее блаженство, до которого сейчас, как до солнца, даже мечтой не дотянуться. И только память, выступая союзницей Сергея, воскрешала картины того времени, и он, целиком отдаваясь воспоминаниям, неожиданно находил в них утешение. Это утешение, xoib и пахло полынью сегодняшнего дня, все же согревало сердце теплом минувшего и только теперь до конца понятого счастья.

Вот он, как наяву, вспоминается Сергею, первый день работы в шахте. Он многое отдал бы за то, чтобы вернуть возможность и право на ту адски тяжелую — первую — смену под землей.

— Хочу в забой, туда, где уголь добывают! — сказал студент-первокурсник Сергей Петров, придя на шахту для прохождения производственной практики.

Бывалые шахтеры с ухмылкой качали головами. Забой не учебная аудитория. Там основное — бери больше, кидай дальше…

— Возьмите, не подведу! — просил студент.

И добился, чего хотел. А хотел сразу же попробовать, каков он, шахтерский хлеб! Говорят, трудный. Что ж, легких дорог он не собирался искать! Только бы под силу было. Только бы не сдал отощавший на студенческих харчах организм.

«Как было все это в тот день?» — Сергей остановился посреди комнаты.

Два рештака и соответственно против них три метра подрубленного врубмашиной искрящегося угольного пласта. Его надо разбить киркой, перегрузить на рештаки, по которым ползла ненасытная скребковая цепь, и закрепить деревянными стойками освободившееся от угля пространство.