Всем смертям назло - Титов Владислав Андреевич. Страница 20

Горькая влага опалила желудок, дурманом ударила в голову. «Сейчас будет хорошо!» — подумал Сергей и закрыл глаза. Стул под ним качнулся, и закружилась вся комната бешеной каруселью, «…у всех есть, а у него нет? Почему нет, мама? Почему?» — вдруг заплакал в ушах детский голосок. «Горе человеческое, горе, горе…» — бубнил мужской бас. «Водка погубит тебя, Сережа».

— Нет, это я гублю тебя! — ударился головой об стол Сергей. — Зачем я коверкаю твою жизнь? Приношу одни страдания. За что? За твою любовь, верность? Но я же не виноват. И кого тут винить? Что же ты молчишь, Таня? Ну почему меня насмерть не убило? Зачем мне такая жизнь? Пьяницей, подлецом я не хочу быть, не могу… Мне все противно… и моя жизнь… Но по какому праву, вдобавок к своим бедам, я гублю тебя?

— Ты пьян, Сергей, и говоришь глупости…

— Нет, я не пьян! Я только отчетливей понимаю свою вину перед тобой. Я живу и в этом перед всеми виноват. Мое место… живым я только мешаю… путаюсь под ногами, как жалкий трус…

— Не надо, Сергей, прошу тебя… перестань…

— Вместе с руками надо было резать и сердце. Что же мне делать с ним, если оно болит… невтерпеж?! И водка не помогает. Мало… Сходи купи еще. Я хочу напиться…

Ближайшей к дому точкой железнодорожного полотна был переезд. Сергей прикинул — идти до него не более пяти минут. Поезда ходят часто пассажирские, грузовые, маневровые…

Очень давно на том переезде поезд задавил человека. Перерезанный пополам труп лежал по обе стороны рельсов, а вокруг толпились любопытные. Студент Петров шел в парк на танцы и тоже присоединился к толпе. Когда мертвого по частям клали на носилки, кто-то громко вскрикнул, и мужской голос без тени сожаления бросил:

— Ему уже все равно…

«Почему презирают самоубийц? — на миг задумался Сергей, когда Таня ушла в магазин. — А им все равно… им все равно, все равно…»

Он зубами зацепил пальто и кинул его на плечи. Ноги противно дрожали, по лицу текли холодные капли пота. «Прости меня, Таня. Я не виноват. Так сложилась жизнь. Тебе будет лучше. Через год-два ты это поймешь».

Уличная дверь оказалась запертой. «Нарочно или по привычке?» Сергей налег плечом, дверь не отворялась. «Даже здесь не везет!» Он побежал в комнату, метнулся из угла в угол и в бешенстве ударил ногой в оконную раму. Посыпалась замазка, звякнули стекла, окно вывалилось в захламленный двор.

«Я бы написал тебе записку, объяснил бы все, попросил прощения, но ты сама знаешь: сделать этого я не могу. Танечка, родная, прости меня, я не буду мешать тебе. Ты назовешь это подлостью, но так надо. Иного выхода из этой проклятой жизни нет».

На углу улицы Пушкина ветер рванул с плеча пальто, и Сергей еле успел удержать его подбородком. Издали он увидел, что переезд закрыт, — вереница автомобилей выстроилась до самой гостиницы.

«Где-то на подходе поезд. Грузовой или пассажирский? Этой дорогой мы ходили с Таней в парк. Кто-нибудь скажет: „Ему теперь все равно… — Увидит, что инвалид, добавит: — Отмучился…“ Больно не будет, я знаю. Не успеешь почувствовать».

В распахнутом пальто, без фуражки, Сергей стремительно бежал к переезду. Прежней боли в ноге не чувствовалось, она сделалась какой-то деревянной и очень мешала идти еще быстрее. Рукава пальто трепал ветер и с каким-то диким остервенением хлестал ими по спине.

«Таня увидит окно и догадается. Родная ты моя, сколько горя я принес тебе. Пусть это будет последнее. Прости… Этот прекрасный мир оказался для меня трудным, невыносимо трудным».

Из-за здания драмтеатра тяжело ухнул и засвистел сиплым, протяжным гудком тепловоз.

«Осталось метров двадцать. Скорее! Шахтеры скажут: „Трус!“ Ребята, я не трус, вы это знаете. Быть лишним невыносимо… Поймите меня».

В городском парке взвизгнула игривая мелодия и тут же была раздавлена дробным стуком колес. Поезд выскочил на переезд. «Грузовой», — с тупым безразличием отметил Сергей и, сам не осознавая, для чего, начал считать мелькающие мимо него колеса. По его лицу катились слезы, а он скороговоркой шептал:

— Раз, два, три… — будто от того, правильно или нет будут посчитаны колеса, зависело что-то очень важное. Под тяжестью вагонов шпалы вдавливались в землю, а рельсы, словно гибкие тростинки, дрожали и гнулись.

«Разрежет сразу. Пригнуться и прыгнуть… только не сильно… головой вперед… Эх ты, жизнь! За что же ты меня так?..»

— Сирныки е?

Сергей вздрогнул и оглянулся. Пожилой мужчина стоял рядом с ним и жестами как у глухонемого, просил спички.

— Зачем они мне? — шевельнул бескровными губами Сергей.

Человек обошел его сзади, пощупал рукава пальто и повернулся уходить. Сделал несколько шагов в сторону, резко крутнулся на месте, подбежал к Сергею и рванул за плечо.

— Не дури, паря! Туда всегда успеешь! 3 глузду зъихав, чи шо! Сидай в машину.

Сопротивляться чужой воле у Сергея не было сил. Ему вдруг стало все безразлично. Какая-то незнакомая доселе пустота души и мысли завладела им. Слегка подталкиваемый в спину водителем такси, он шел к машине и не мог сообразить, где он, зачем, что собирался делать и куда ведет его этот незнакомый человек.

— Как тебя зовут? Где ты живешь? — допытывался шофер, а Сергей смотрел на него пустыми стекляшками глаз и молчал. Чувствовал, как в его мозг остриями вкалываются ледяные иголки, не вызывая ни холода, ни боли, ни страха. На короткие мгновения появлялось желание ответить на вопросы таксиста, но что и как на них отвечать, Сергей не знал.

Водитель включил мотор и дал газ. Машина сорвалась с места и, круто развернувшись, устремилась в город. Куда и сколько они ехали, Сергей не помнил. Когда такси выехало за город, к нему, как обрывок незапомнившегося сна, пришло: вернулась Таня и увидела разбитое окно.

— Куда мы?.. — встрепенулся Сергей.

— Мозги проветрить! — сердито ответил шофер, I С минуту опять ехали молча. Водитель достал папиросу, покрутил ее в руке и, скомкав, выбросил в окно. Сергея начинало знобить. Холод зарождался где-то внутри и, медленно расползаясь, заполнял все тело.

— Колы в мене загынув сын… — вдруг тихо заговорил водитель, — я теж… А потим подумав: що ж це робится? Виталик своих дел не доделав на земле, и я сдаюсь… Говорю соби: Тимохвей, скилькы ты друзив потеряв на шляху вид Смоленска до Берлину? Богато… А як ты мстив хвашистам за них! Так будь же солдатом до кинця дней своих! Зажми сердце, як рану в бою, и вперед… Живи, працюй… за двоих… Самовбивство це не выхид с положения… А писля смерти сына житы не можно було… Один вин в мене. Вся радисть и надия… десятый класс кинчав… на мотоцикле с дружком поихав, и… тот калика, а мий… и не дыхнув… — Водитель помолчал, вновь достал папиросу, постукал себя по карманам и, не найдя спичек, скомкал ее. — Ну, а как ты живешь? С кем?

— С женой…

— Она що… покынула тебя?

— Нет… она хорошая…

— Давно… руки-то?..

— В этом году.

— Жинка вид постели, навить, не видходила, кормила, поила…

— Откуда вы знаете?

— Морду тоби набыти, и того мало! Откуда знаю… Самого себя жалко стало? Герой… Де дом?

— На Ленинской.

У ворот машина остановилась.

— Сколько я должен? — буркнул Сергей.

— Добряче по шее, если перед женой на коленях прощения не попросишь! ответил шофер и потянулся открыть дверку.

Из калитки бледная, с заплаканными глазами выбежала Таня. Сергей вылез из машины, понурив голову, остановился рядом. Таня повернула голову и увидела его.

— Сережа! — вырвался крик.

Она медленно подошла, каким-то отрешенным, невыносимо усталым движением стянула с головы косынку, уронила ее на дорогу и ткнулась лицом в грудь Сергею.

— Непутевый ты мой…

Подняла голову, Сергей посмотрел ей в глаза и покраснел. Боль, обида, горючий упрек невысказанными, незаслуженными застыли в них.

— Предатель! — Таня неловко замахнулась и хлестко ударила Сергея по щеке.

Пыталась бежать, но тут же повернулась, порывисто обняла голову мужа, прижала ее к груди и, глотая слезы, зашептала: