Что удивительного в благодати? - Янси Филип. Страница 15

Часть II. Разорвать замкнутый круг

6. Неразрывная цепь

Дейзи появилась на свет в 1898 году в рабочей чикагской семье. Она была восьмым ребенком, а всего у матери родилось десять. Отец не зарабатывал даже на хлеб, а когда он пристрастился к выпивке, денег в доме и вовсе не стало. Даже сейчас, когда близится ее столетний юбилей, Дейзи вспоминает ту пору с содроганием. Отец был, по ее словам, «злобным пьяницей». Дейзи Пряталась в уголке, рыдая, когда отец избивал младшего брата и сестренку, швыряя их на грязный линолеум. Она ненавидела его всей душой.

Наступил день, когда отец выгнал жену из дому. «Чтоб к полудню духа ее здесь не было», — потребовал он. Все десять детей столпились вокруг матери, цепляясь за нее, молили: «Не уходи». Однако отец не пошел на попятный. И Дейзи, обнимая братьев и сестер в тщетных поисках утешения, смотрела сквозь узкое окошко, как мама идет по дорожке с поникшими плечами, волоча в обеих руках по чемодану, становится все меньше и меньше, исчезает вдали.

Потом кто–то из детей переехал к изгнанной матери, других разобрали родственники. На долю Дейзи выпало остаться с отцом. Она выросла, постоянно ощущая в груди тугой комок горечи и ненависти к тому, кто разорил и уничтожил семью. Всем ее братьям и сестрам пришлось рано бросить школу, устроиться на работу или уйти в армию. Постепенно они разъехались по другим городам, вступили в брак, начали воспитывать собственных детей и постарались расстаться с прошлым. В какой–то момент отец исчез с их горизонта. Никого не волновало, куда он подевался.

Однако много лет спустя отец, ко всеобщему изумлению, появился снова. По его словам, он переродился. Как–то раз, пьяный, замерзший, он забрел в приют Армии Спасения. Желающим получить талончик на обед надо было сперва посетить богослужение. Когда проповедник задал вопрос, кто готов принять Иисуса, отец приличия ради шагнул вперед вместе с таким же бродягами. И — к его собственному удивлению — «молитва грешника» и впрямь была услышана. Бесы в его душе угомонились. Старик протрезвился. Он принялся читать Библию и молиться. Впервые в жизни он почувствовал себя любимым и принятым. Очищенным.

И теперь он разыскал детей и начал просить у каждого из них прощения. Он не оправдывался. Он не мог изменить прошлое. Но он искренне сожалел обо всем — сожалел сильнее, чем дети могли себе представить.

Его сыновья и дочери — сами уже люди средних лет, с семьями и детьми — поначалу выслушивали его признания скептически. Одни сомневались в отцовской искренности и полагали, что он скоро сорвется. Кое–кто подозревал, что он станет вымогать деньги. Однако эти опасения не сбылись. Постепенно старику удалось помириться со всеми — кроме Дейзи.

Много лет назад Дейзи поклялась, что никогда больше словом не обмолвится «с этим человеком». Возвращение отца болезненно потрясло ее. Ворочаясь по ночам без сна, она вспоминала его приступы пьяной ярости. «Он ничего не исправит, просто заявив, что ему, дескать, очень жаль», — твердила Дейзи. Она не хотела встречаться с отцом.

Хотя старик бросил пить, вызванная алкоголем болезнь печени была необратима. Последние пять лет жизни отец–инвалид прожил с другой своей дочерью в том же квартале, что и Дейзи, за восемь домов от нее. Однако Дейзи, верная клятве, ни разу не посетила умирающего, хотя каждый день проходила мимо его дома, спеша в магазин или на автобусную остановку.

Правда, она позволила детям навещать дедушку. Незадолго до смерти при виде маленькой девочки, переступившей порог его дома, старик воскликнул:

— Дейзи! Дейзи! Ты все–таки пришла ко мне! — и прижал малютку к груди. Никто из присутствовавших не решился объяснить, что девочка — не сама Дейзи, а ее дочка Маргарет. Умирающий ошибся, но в его ошибке была благодать.

Дейзи всячески старалась ни в чем не подражать отцу. Она в рот не брала спиртного. Но обращалась со своими близкими столь же тиранически — пусть тирания эта выражалась в более пристойных формах. Чаще всего она укладывалась на диван, приложив к раскалывающейся голове лед, и покрикивала на детей: «Заткнитесь!»

«Зачем я только завела вас, обормоты! — кляла она свое потомство. — Вы мне всю жизнь загубили!» Началась Великая депрессия. Каждый ребенок — лишний голодный рот. У Дейзи их было шестеро, и все ютились в двухкомнатном домике, где она живет по сей день. В такой тесноте дети все время путались у матери под ногами. Порой она задавала им трепку ни за что: мол, если ни на чем не попались, все равно виноваты.

Она была тверда как сталь, никогда не извинялась и ничего не прощала. Дочка Маргарет припоминает, как однажды в детстве пришла к матери вся в слезах и за что–то просила прощения, а в ответ получила типичное: «Неправда. Ты не сожалеешь об этом! Если б ты понимала, как это плохо, ты бы этого не сделала!»

Маргарет, моя близкая знакомая, рассказала мне о множестве такого рода примеров отсутствия благодати. И она в свою очередь попыталась строить жизнь иначе, чем ее мать Дейзи. Однако и в ее жизни случались большие и малые трагедии. По мере того, как каждый из четверых детей достигал отрочества, она чувствовала, что власть и контроль ускользают из ее рук. Теперь и ей хотелось прилечь на диван, положив на лоб пакет со льдом, и прикрикнуть: «Заткнитесь все!» Теперь и ей хотелось прибить ребят, дабы что–то им доказать или, по крайней мере, разрядить накопившееся внутри напряжение.

В особенности досаждал ей Майкл, которому в начале 1960–х исполнилось шестнадцать лет. Парень слушал рок–н–ролл, носил очки в толстой оправе, отпустил волосы. Поймав его с косячком, Маргарет выгнала сына из дому. Он перебрался в коммуну хиппи. Однако Маргарет и там продолжала преследовать и «воспитывать» сына: донесла на него властям, вычеркнула из завещания. Все перепробовав, но так и не добившись толку — что бы мать ни говорила ему, все как от стенки горох, — в один прекрасный день она дошла до точки и заявила: «Не желаю больше видеть тебя, пока я жива!» С тех пор прошло двадцать шесть лет! За это время мать и сын ни разу не виделись.

Я поддерживаю близкие отношения также и с Майклом. Несколько раз в течение этих двадцати шести лет я предпринимал попытки примирить эту парочку, однако всякий раз сталкивался со страшной силой безблагодатности. Когда я спрашивал Маргарет, сожалеет ли она о словах, брошенных Майклу, готова ли взять их обратно, она набрасывалась на меня с яростью, словно на самого Майкла. «Как еще Бог не прибрал его за все его дела!» — кричала она, и глаза ее сверкали диким, неистовым блеском.

Ее необузданная ярость застала меня врасплох. С минуту я в ужасе глядел на эту женщину: руки сжаты в кулаки, лицо пошло пятнами, под глазом бьется жилка.

— Ты желаешь смерти родному сыну? — спросил я наконец. Она промолчала.

Майкл кое–как пережил шестидесятые, топя разум в «кислоте». Перебрался на Гавайи. Сошелся с женщиной. Бросил ее. Попытал счастья с другой. Снова разошелся. И, наконец, вступил в брак. «Сью — то, что надо, — уверял он при встрече. — Это навсегда».

Навсегда не получилось. Как–то раз мы беседовали с Майклом по телефону и тут послышался довольно неприятный звонок — сигнал, оповещающий о том, что кто–то еще пытается соединиться с тем же номером. Майкл извинился и, оставив меня дожидаться, переключился на другую линию. Я прождал минут пять.

Когда он возобновил разговор, то явно был не в духе. «Сью звонила, — пояснил он. — Улаживаем последние детали развода. Финансовые».

— Я не знал, что ты общаешься со Сью, — ответил я для поддержания разговора.

— Я с ней не общаюсь! — отрубил он точно таким тоном, какой я не раз слышал от его матери. — Надеюсь, мне до конца жизни не придется больше встречаться с ней!

Мы оба примолкли. Только что мы говорили о Маргарет. И хотя я сумел промолчать, боюсь, Майкл и сам распознал в своем ответе материнские интонации, унаследованные ею от бабушки, а той доставшиеся от ее отца в жалком домишке в Чикаго столетие тому назад.