Остатки былой роскоши - Соболева Лариса Павловна. Страница 18

– Согласен. Где и когда?

– Приезжайте ко мне в редакцию, очень вас прошу.

– Хорошо, ждите. – Отключил телефон. – Толик, что у тебя?

– Есть, – отозвался тот, и Степа поспешил к нему. – Смотри: ветка сломана, листья с нее ободраны и валяются на земле, можно сказать свежие. И кора содрана на ветке. Больше ничего не нашел.

– Понятно, – отозвался Степа, рассматривая сломанную ветку. Вполне возможно, ветку ободрал шнур или провод. Следовательно, здесь действительно мог висеть динамик. – Ты молоток, Толян, наблюдательный.

– С вами поведешься, не того наберешься, – хохотнул водитель.

– Ага, а вот и следы обуви... Дело-то после дождя было, земля не успела высохнуть. Так, тут отпечатки твоих ног, а тут... – Степа продвигался по следам, но они затерялись в траве, однако вели к дереву. – Вот еще. Смотри, на стволе грязь, оставленная подошвами ботинок, явно. Получается, некто взбирался на дерево. Едем в редакцию газеты «Наш город».

Степа торопливо зашагал к выходу с кладбища, перескакивая на ходу через могилы и бормоча:

– Динамики... а что, вполне может быть. Иначе зачем лезть на дерево, да еще на кладбище? Только затем, чтоб смотреть с него или повесить какую-нибудь вещь, например динамик. Но само привидение куда испарилось? Привидение, которое убили! Я такого даже в кино не видел!

4

Медведкин ждал Заречного с нетерпением. Плотно закрыв дверь за Степой, суетливо ринулся на свое место за рабочим столом. Некоторое время смотрел на оперативника с блаженной улыбкой болвана, затем спохватился, пересел поближе. Степе стало жаль Арнольда Арнольдовича: кожа серого цвета, скорбные морщины у носа и губ делали его лицо страдальческим и несчастным, глаза спаниеля полны отчаяния, руки дрожали, плешь на макушке покрылась капельками пота. Заметив, с каким выражением оперативник наблюдает за ним, Арнольд Арнольдович вздохнул:

– Плохо выгляжу? Ладно, не убеждайте в обратном, я по вашему лицу понял. Итак, к делу. Я пригласил вас, потому что... – Он стушевался, но все же нашел в себе мужество признаться: – Потому что боюсь. Да-да, боюсь. Ким слов на ветер не бросает, я его знаю.

Лицо редактора исказила мука. Степе стало немного неловко от подобного откровения, все же он видел перед собой мужчину, а мужчина и трусость несовместимы. Заречному всегда бывало неловко, когда из человека лезла его настоящая, низменная суть, а он этого не скрывал, не стеснялся. В такие моменты Степе становится еще и скучно, ибо человек раскрывался полностью, с ним становилось уже неинтересно.

– Вы говорите о нем как о живом, – вступил в диалог опер.

– О живом? Вот-вот, в этом все и дело, – торопливо подхватил Медведкин. – Понимаете, я был на похоронах, я видел Рощина в гробу, гроб закрыли крышкой, опустили в яму, забросали... Я видел все это своими глазами. Но... встретил его позавчера вечером у редакции. Идемте к окну... Вон там он стоял, чуть-чуть наискосок, на другой стороне улицы. Я видел его как вас! Живого и невредимого. Мне стыдно было признаться при всех, но он меня ударил... по лицу. Он дал мне пощечину, представляете? Лучше бы нож в сердце вонзил.

Медведкин прикрыл веки и очень тихо застонал.

– Скажите, – осторожно прервал стоны Степа, – у него были причины так поступить? Только откровенно, хорошо?

– Хорошо, – очнулся Арнольд Арнольдович, шмыгнул носом и заговорил не торопясь, доверительно: – Понимаете, Степан, я сейчас скажу вам то, чего ни одна сволочь из нас не скажет. Они все будут молчать и фальшиво удивляться, почему к ним пришел покойник. Иезуиты! Инквизиторы! А я не удивляюсь, я ждал этого... Ну, или чего-то подобного. Господи! Это был камень на моей шее, петля, которая душила меня. Я виноват перед ним, очень виноват. С Кимом поступили... подло. И я тоже. Он был, как бы вам это точнее сказать... он был сила, да, сила. И дело не в деньгах, которых у него было очень много, а в чем-то другом. Внутри он был глыба. Но в нашем городе, – Медведкин перешел на шепот, – непозволительно быть глыбой. Что вы! И его оклеветали, разорили, а в довершение ко всему посадили. Представляете? Еще его предали! А знаете, кто предатель? Я. И Бражник. Мы оба. Вообще-то его предали все, кому он делал деньги, – друзья, сотрудники... И вот Ким вернулся.

Степа про себя подумал, что редактору срочно нужен врач-психиатр.

– Так он жив? – осторожно спросил Степа.

– Да! – торжествующе заявил Медведкин, улыбаясь.

– А как же тогда «лежал в гробу»? Как Рощин исчез из часовни? А ведь вы в него стреляли и, судя по всему, попали.

– Откуда вы знаете? – переменился в лице редактор, сразу посерьезнев и помрачнев. И вдруг проявил парадоксальную для помешанного сообразительность: – А, да, ведь должны остаться следы от пуль... да-да, следы. Но я не стрелял. У меня нет пистолета. И стрелять я не умею. Знаете, я бы не стал стрелять, даже если бы имел пистолет. Я уже один раз убил... Не смотрите на меня так, я выражаюсь фигурально, ведь все равно я тоже помог Киму отправиться на тот свет. И сегодня ночью именно тот факт, что в него наверняка попали, меня сильно потряс. В Кима стреляли, а он... немыслимо. Я не знаю, как объяснить это. Может, вы объясните?

– Извините, пока не могу. Жду, что это сделаете вы.

– И я не могу. Боже мой! – схватился за голову Медведкин. – Неужели есть и бог, и тот свет, и придется там отвечать за свои поступки здесь? Страшно. Что я скажу? Что испугался и лжесвидетельствовал? Что по моей вине умер человек? Кого же я испугался? Ежова, этого негодяя, Туркиной – подстилки белодомовской, Сабельникова, у которого давно белка.

– Какая белка? – С каждой минутой Степану все больше казалось, что у Медведкина крыша отъезжает, причем с космической скоростью.

– Белая горячка. В просторечье – белка, – пояснил тот, не глядя на Степу. – Да, наш мэр допился до белой горячки, гоняет чертей. Вы обратите как-нибудь внимание, он все время что-то сбрасывает с себя. Чертей и сбрасывает. Скажите, Степан, – Арнольд Арнольдович поднял просящие глаза на опера, – что же мне делать? Я хочу жить... мне осталось работать два года до пенсии. Знаете, о чем я мечтал? Что буду наконец ходить на рыбалку с внуком, займусь дачей. Мы сейчас печатаем дневники огородника, а на даче я бываю крайне редко, все жена да дочь... Мечтал перечитать классику, резать из дерева фигурки – в общем, делать все, что хочется, а не что надо. Я хотел, наконец, ощутить себя независимым. Ах, Степа, как же бывает велика жажда независимости! Я хотел свободы. Понимаете – свободы! И вот пришел Ким... Неужели я так и умру, не освободившись? А?

«Нет, он не сумасшедший. Он трусливый и подлый говнюк», – вывел Степа. Теперь ему не было жалко редактора, потому что раскаявшийся грешник должен быть готов принять наказание. Арнольд Арнольдович, напротив, наряду с раскаянием страшно боялся Кима и был уверен, что наказание обязательно придет от покойника. «Что заставило Рощина вернуться с того света? – думал Степа, уже не слушая излияния Медведкина. – Они ведь боятся его все семеро. Боятся панически, до смерти».

– Куда вы? – дернулся Медведкин. – Я же не договорил.

Степа не заметил, как очутился у двери. Он резко развернулся и, увидев плаксивое выражение на лице редактора, не смог подавить брезгливость:

– Я иду работать. У меня всего десять дней, чтобы разобраться с вашим Рощиным, а вы придумали очень неудачный способ сделать из меня телохранителя. И еще знаете что мне хочется вам сказать? Чтобы не дрожать от страха, что за вами придут с того света, надо было жить по совести. До свидания.

– Простите меня! – перегородил собой дверной проем Медведкин, он нервно мял руки, речь его стала торопливой и обрывочной, он все время проглатывал комок то ли страха, то ли волнения, стоявший в горле. – Я опять сделал что-то не то. И так всю жизнь: я делаю не то и не так. Я не потому вас позвал сюда, что хотел спрятаться за вашей спиной.

– А зачем? – зло огрызнулся Степа.