Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич. Страница 107

Я очень одобряю твой план послать гвардию в Бессарабию; она после того, как будет переформирована и отдохнет, будет превосходна. — Да поможет Бог этим несчастным сербам! — Я боюсь, что они уже погибли, и мы не сможем вовремя прийти к ним на помощь. — Проклятые греки так нечестно покинули их в беде!

Наш Друг, которого мы видели вчера вечером, когда Он посылал тебе телеграмму, боится, что если у нас не будет большой армии для прохода через Румынию, то мы попадем в ловушку с тыла.

Алексеев стоит больше, чем сто длинноносых Сазоновых, который очень слаб, выражаясь мягко.

Знаешь что, дружок — Он думает, что мне лучше теперь повидать старика и осторожно ему все сказать (ведь если Дума его ошикает, что можно будет сделать? Ведь нельзя же по этой причине ее распустить!). Но ты придумал с Танеевым чтото для него, не правда ли?

Я уверена, что он поймет. — Если ты получишь от меня телеграмму: “все сделано”, то это значит, что я с ним имела разговор, и тогда ты можешь ему написать или же повидать его по своем возвращении. Он так сильно тебя любит, что не будет обижен, а я постараюсь сказать ему это как можно мягче. – Он [519] весьма его жалеет, потому что очень уважает старика.

Но он всегда может оставаться твоим помощником и советчиком, как был старик Мещ. [520] — и лучше ему уйти по твоему желанию, чем вследствие скандала, который может оскорбить тебя, а его еще больше. — Он [521] хорошо говорил, и мне было приятно его повидать. — Он сильно кашляет, и его тревожит Греция. — Твое и Бэбино присутствие в армии приносит им всем и самой России новую жизнь. — Он всегда это говорил. — Он находит, что тебе надо сказать Волжину, что ты желаешь назначить Жевахова его помощником, — ему за 40 лет, старше Истомина, которого взял Самарин, знает церковные дела гораздо лучше В. и может быть очень полезен.

Теперь старик Флавиант [522] умер, наш [523] должен бы уйти туда как на высшее место, а Питирим [524] сюда, — это настоящий молитвенник.

Приняла сегодня утром сенатора Кривцова, который мне поднес свою книгу. Я плакала, когда читала о жестокостях немцев над нашими ранеными и пленными. Я не могу забыть этих ужасов — как могут цивилизованные люди так озвереть! Я еще допускаю это во время сражения, когда находишься в состоянии, близком к безумию. — Я знаю, они говорят, что наши казаки были очень жестоки в Мемеле, — несколько случаев, может быть, и было из мести. Лучше это постараться забыть, так как я глубоко уверена, что они теперь стали лучше. Но когда мы, наконец, начнем наступать и положение их ухудшится, боюсь, нашим беднягам тоже станет гораздо хуже.

Матушка Елена просидела со мной некоторое время. Она бесконечно тебе благодарна, что ты разрешил ей с ее 400 монашенками и 200 детьми поселиться в Нескучном [525], где так мирно и хорошо. Они занимают только столовую и средний этаж, потому что в остальных комнатах хранится наша мебель из Варшавы и Беловежа.

Нежные мои мысли не покидают тебя и малютку в вашем путешествии. Я очень надеюсь, что погода будет солнечная и ясная, — это полезно Бэби, сырость на него нехорошо действует — он становится бледным.

Бесценный мой, целую тебя, нежно ласкаю, страстно люблю. Да благословит и сохранит тебя Господь, мой дорогой муженек, мое ясное солнышко!

Навсегда твоя старая женушка

Аликс.

Когда тебя нет, я всегда вижу сны. Это доказывает, что для меня значит разлука с тобой, мой дорогой.

Поклон старику. Твердо надеюсь, что он не будет мешать твоим передвижениям.

Привет Н.П. и маленькому адмиралу. — Хотела бы знать, с тобой Дмитрий или нет?

Царское Село. 7 ноября 1915 г.

Мой дорогой, любимый Ники,

Мысли мои не покидают тебя, бесценный мой. Очень благодарна за твою телеграмму из Новомиргорода, полученную вчера вечером. Какое счастье,что проходит столько воинских поездов — да благословит Господь всех наших героев!

У меня ничего нет интересного. Вчера вечером мы обедали в 7 1/2 , потому что 3 младшие девочки в 8 часов отправлялись на панихиду по молодом офицере, который умер в Большом Дворце. — От 9 до 9 1/2 я была в нашем лазарете — навещала одного очень опасно больного, — не могла не зайти к нему хоть на минутку, — затем прошла через все палаты и пожелала всем спокойной ночи. — Я уже неделю там не была и, к радости своей, нашла, что все они поправились и лучше выглядят.

Вильчковский приходил с длинным докладом, годовым отчетом, денежными вопросами и т.д., затем мы с Аней покатались с полчаса в санях в Бабол. парке, где ты гулял пешком рядом с моей маленькой коляской, — было 3 градуса мороза, мы ехали шагом, так как мне тогда легче дышать. – M-me Б. только что приехала!

Жажду телеграммы из Одессы, все мои мысли там с тобой. — Я чувствую, что мое письмо ужасно скучно, но буквально не о чем писать. Дорогой ангел, так хочется задать тебе тысячу вопросов о твоих планах относительно Р. [526] — Наш Друг очень хочет это знать.

Безобразов делает сегодня смотр новобранцам в Новгороде. — Как теперь быть с бедным Павлом? Я сомневаюсь, чтоб он когда-либо был в состоянии вернуться на службу. По-моему, он конченный человек. Но это не значит, что он не сможет больше жить, — конечно, если будет беречься — но уже не на войне, — мне его глубоко жаль.

Не отдашь ли ты Дмитрия в распоряжение Безобразова?

Дорогой мой, тоскую по тебе и люблю тебя, “с безграничной преданностью, более глубокой, чем можно выразить словами, сильнее и сильнее с каждым днем”, помнишь ли ты эту старую песенку 21 год назад?

Да хранит тебя Господь, мой дорогой, мое солнышко! Осыпаю тебя поцелуями.

Навсегда

Твоя.

Приятно вернуться в поезд после утомительного дня? Возможно ли, что ты вернешься 14-го? Или позднее?

Царское Село. 8 ноября 1915 г.

Мой милый, дорогой муженек,

Я так рада, что все благополучно сошло в Одессе и что ты видел столько интересного и наших дорогих моряков! Но как досадно, что было недостаточно тепло! Здесь все еще около трех градусов тепла, но без солнца. Я телеграфировала тебе про несчастный случай и операцию бедного Эшаппара, так как меня сегодня утром об этом известили. Я надеюсь, что он выживет, хотя место чрезвычайно опасное. — О, эти автомобили, как надо быть осторожным с ними! А Фредерикс как поживает? Нашему Другу это дорого стоит. Он находит, что не надо его брать в другой раз, — все может случиться. Он может внезапно принять тебя за кого-нибудь другого (наприм., за Вильгельма), и выйдет скандал. Я не знаю, почему Он это говорит.

Что-то случилось с моим пером, и почерк стал какой-то странный. Увы, опять не пойду в церковь, но это благоразумнее — из-за Б. Как я рада, что ты доволен всем виденным в Тирасполе! Как приятно было им тебя увидать, и как освежило и ободрило это тебя! Посылаю тебе телеграмму, которую Онмне на днях продиктовал. Я смотрела на Него, как Он ходил взад и вперед, молился и крестился — все о Румынии и Греции и о проходе наших войск. А так как ты будешь в Рени уже завтра, то Он хочет, чтобы ты получил ее до этого. Он все время удивляется тому, что ты решил в ставке, — находит, что там тебе нужно иметь много войск, чтобы не быть отрезанным сзади. Из бумаг, посылаемых Григоровичем (я так рада, что ты позволяешь мне получать их, — они обыкновенно очень интересны), видно, сколько войск и пушек они отправляют в Болгарию. Черт побери эти подводные лодки они мешают нашему флоту и высадкам! А там за это время могут набрать большое количество войск.