Колосья под серпом твоим - Короткевич Владимир Семенович. Страница 101

Как будто висишь в центре бесконечного синего шара. Звезды под ногами. Звезды над головой.

Закинув за голову руки, он долго стоял так, покачиваясь в звездной бездне.

Потом он разбил синюю чашу под ногами. Испуганные звезды побежали к берегам.

Он плыл в студеной воде, пока хватало воздуха. Видел в глубоком полумраке кусты, пряди молодых водорослей и еще что-то, что стояло неподвижно в бездне, словно бревнышко, которое утонуло, но так и не достигло дна.

Одно… А вон второе… А там дальше третье.

Это спали, тоже между своими «небом и землей», щуки.

…Одевшись, лег на спину и стал смотреть на темную тучу дуба и еще на звезды.

Чья-то рука легла на его плечо. Ему не хотелось поворачивать головы, и тогда та самая рука, удивительно прохладная, взяла его за подбородок и отвела его глаза от звезд.

Он увидел темное платье, кружевную мантилью, наброшенную на голову.

В темноте неясно белело лицо. Оно склонилось над ним.

— Что с вами?

Пожалуй, только по голосу Алесь узнал Гелену Корицкую.

— Вы?

— Да, — улыбнулась она. — А вы как здесь очутились?

Вместо ответа он пожал плечами.

— А ночь идет, и катятся созвездья, — тихо сказал он.

Она смотрела на него пристально. Во тьме белело ее лицо.

— Встаньте.

— Идите, — почти попросил он. — Я еще немного побуду здесь.

— Пожалуйста, — настаивала она. — И мне, и вам будет не так одиноко идти к дворцу.

Он вздохнул и поднялся.

Пошли по аллее. На неровном склоне она покачнулась, видимо наступив на камень.

— Я могу предложить вам руку?

Они редко встречались в последнее время. Как-то вначале гимназия, а потом хозяйственные хлопоты отдалили Алеся. Да и она держалась поодаль, даже когда Алесь устраивал для актеров пирушки, не приходила. Вежа прибавил ей жалованья, чтоб не переманили в губернский театр.

Вот разве что скучновато было. Правда, теперь съезжались на спектакли со всей губернии, но сами спектакли были реже. Дед нанял по просьбе Алеся балетмейстера, учителя пения и еще постановщика, он же учитель французского и итальянского. Она однажды спросила у Алеся при встрече:

— Как вы этого добились?

— Гм, — хмыкнул Алесь. — Просто сказал, что никого не удивит театр-каторга, как у Юсупова. И что если уж театр, то надо сделать лучше, чем у Шереметьева.

Иногда они встречались на репетициях или на разборах постановок. Не очень часто. Алесь был занят другим.

…Они шли аллеей и молчали. Если б кто-то посмотрел на них со стороны, то подумал бы, что это удивительно хорошая пара.

— Вам не очень скучно здесь? — наконец спросил он.

— Да особенно некогда скучать. Вы знаете, я уже неплохо говорю по-французски и по-итальянски…

— Мне казалось, вы всегда владели ими, — сказал он.

— А кроме всего, меня как будто что-то удерживает здесь, не дает уйти. Что-то незавершенное.

Вокруг звенели кусты. Каждый по-своему. Дальнее и близкое соловьиное пение сливалось в одну мощную и высокую, аж до неба, симфонию.

— Почему вы подошли ко мне?

— Разве можно оставить другого в таком холодном мире?

Мокрые лапы орешника. Горьковатый запах ландышей.

— Знаете, о чем я думал? Я думал, что нет в мире более одинокого существа, чем человек.

— Как рано это пришло вам в голову…

Теперь молчала она. Потому что все о нем знала.

С самого начала она с тревогой следила из аллеи, как он шел по ветви, слегка покачиваясь над водой.

Ночь оставила вместо его фигуры только тень, вознесенную в небо. И во всем этом было такое одиночество, такая бесконечная отчужденность прекрасного, что она поняла все. И мелкими и ничтожными были перед этим все правила.

Возможно, Гелена и не подошла б, если он не лег на траву. Но это обычное человеческое движение напомнило ей, что он юноша, моложе ее на семь лет, и что она должна о нем заботиться.

…Когда они подошли к дворцу, было поздно. Нигде ни огонька. Каскады выключены, кроме «Побежденного Левиафана», и полную тишину нарушал лишь шелест его струй да еще соловьиный хорал.

— Прощайте, — сказал он, как другу, протянув руку, и осекся. Он был, пожалуй, испуган своей вольностью… Как будто бы той, другой, подал руку.

Но она спокойна протянула ему свою, и он ощутил прикосновение ее пальцев.

— Бог мой, — прошептала она, — какие холодные руки!

Она смотрела на него.

— Что, мир как издевательство?

— Похоже на то.

— А кто сказал мне, что чудеса должны всегда сбываться?

— Ну, — невесело рассмеялся он — не я. Кто-то другой. Какой-то одиннадцатилетний мальчик.

— Вы помните, когда это было?

— Помню.

— Ну вот…

Молчание.

— Знаете что, — тихо сказала она, — не идите никуда. Если вам не будет скучно со мной, зайдите. Я зажгу огонь… Нельзя одному блуждать в такую ночь.

Сказав эти слова, она сама испугалась их. Но он ответил «хорошо» так естественно, ни о чем не думая, кроме своего согласия, что она умолкла. У него было такое лицо! Темное, исхудавшее, похожее на живую трагическую маску.

И с чувством, подобным падению в ледяную воду, поняла, что пришел ее час. Тот единственный.

Она протянула ему руку, потому что за дверью, на лестнице, было темно.

— Идите.

…Загорелась свеча.

Он не был в этой комнате давно. Минуло семь лет. Но за это время, казалось, здесь не изменилось ничего.

Простой туалетный столик. Стол побольше, возле которого глубокое кресло и козетка. Камин, в котором заранее приготовлены дрова и береста. Полка с книгами. За полукруглым окном ночь.

Изменилось лишь одно: дверь в соседнюю комнату была открыта, потому что теперь и вторая комната принадлежала ей. Да еще на стене висела картина. Его, Алесев, подарок после постановки «Медеи» — «Хата» Адама Шемеша. Обычная белорусская хата под корявой, в цвету грушей и старые, очень старые дед и бабка в белом, которые сидят на завалинке и с ожиданием смотрят на дорогу. А на всем этом последний отсвет заката. Тысячу лет им ожидать и не дождаться.

— Садитесь в кресло, — тихо сказала она.

Он сел.

— Снимите ботинки. Роса… Вот вам туфли. Сомните задники — иначе не влезут.

Она встала на колени и пламенем от свечи подожгла бересту в камине. Пополз вверх дымок, затем желтоватый огонек. Яркий сине-красный огонь вырвался из плена и охватил дрова. Пламя заплясало на ее лице. По стенам тоже скользили красные блики. Она села напротив.

— Ну вот, давайте будем смотреть в огонь.

Он вдруг увидел, что ее туфельки тоже потемнели от росы. Протянул руку — это казалось естественным — и дотронулся пальцами до стопы.

— И вы еще смеете давать мне советы? Возьмите обратно свои туфли.

— Я к огню.

Алесь поискал глазами и увидел на ковре черно-красный плед.

— Приподнимите ноги… Вот так… И так…

Он поднял глаза, и их взгляды встретились. Ее глаза, — а они были больше, чем у всех людей на земле, — пристально, словно впервые видели, смотрели на него.

Румянец разлился по его щекам. Он подумал, что сделал что-то такое, после чего ни ему, ни ей нельзя будет даже издали взглянуть друг на друга, а не то что разговаривать как все остальные люди.

Она взяла его руку.

— Что с вами случилось? Что?

Ей дорого стоили эти слова и это движение. Но она видела этот страдальческий румянец и то, как он потом побледнел.

— Не знаю, — сказал он.

Его в самом деле лихорадило.

Приложила неподвижные уста к его лбу.

— Ничего. Это просто из меня выходит холод.

Рука юноши лежала в руке женщины. Он осмелился и протянул вторую руку, взял ладошку и спрятал ее в своих ладонях.

— Глупость, — сказал он. — У меня в деревне была белка. Когда, бывало, сделаешь из ладоней «хатку» с круглым входом, то она залезет туда, накроется хвостом и спит. Вот так и сейчас.

— Конечно, глупость.

Прыгал огонь. Красные отблески бегали по ее лицу. Оно было бледное, с нежной и удивительно красивой кожей.