Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон. Страница 164

И оркестр продолжал играть, выполняя заказы, и Хови Эванс неуклюже вертел головой, чтоб вправить позвонок. И Дженни басовито гудела, грохотала кулаком, увесистым от индейской компенсации, покупала выпивку и презревала сдачу; ползала от стола к столу неустанной пчелой в резиновых сапогах. Как обычная субботняя ночь, подумал Тедди; спорадический смех, кашель, сморкание, перебранки. Все так. Вот только. Что?

(Когда я подошел к джипу, там Энди сидел, поигрывал на гармошке. Играл «Всех быстрей этот поезд».

— Черт! — сказал я. — Завязывай. Черт. Проклятая гармошка. Мне подумалось, это радио Джо и… — Я не договорил, а он сунул свою пищалку в карман. И сказал:

— Хэнк? Ты, случаем, не имеешь намерения… завтра…

— На лесосплаве вкалывать? Да пропади он… Энди, я не имею намерения вкалывать завтра утром что-либо, кроме антибиотика в задницу, да и то если грипп подопрет. Да и тебе-то что? Все одно мы до контракта не добираем.

— Неа, добираем, — сказал он. — Я подсчитал. Хватает. С тем последним бревном.

— Дьявол, — сказал я. — Ты разве не слышал, что Бисмарк говорит? «ТЛВ» их теперь и не хочет, когда река так поднялась. Да и тебе-то что?

— Просто спросил, — буркнул он и заткнулся. Я завел джип и поехал за Вив. День, считай, кончился: отмучились…)

— Чертова сраная хрень, — заметив, что Хэнк ушел, Лес Гиббонс возвысился, пошатываясь, над столом. Не успев толком распрямиться, он зацепился за ножку стула, и его возвышение обернулось неуклюжей возней, похожей, на взгляд Верзилы Ньютона, на барахтанье в компостной яме. — …хрень и срань! — повторил Лес, наконец поднявшись в полный рост; он оглядел зал, и заорал, разбрызгивая свою воинственность, клокотавшую в мясистых губах: — Вот он, я… самый лютый… ублюдок!

Верзила скосил налитый кровью глаз, чтоб удостовериться, — и не вполне согласился с данной аттестацией:

— А как по мне, не такой уж ты и лютый, Ублюдок.

От этого замечания Лес разлютовался лишь пуще; он щурился сквозь дым на ухмыляющиеся физиономии, выясняя, кто осмелился усомниться в первой части его титула.

— Достаточно лютый, — провозгласил он, — чтобы сотворить еще одну дырку в жопе того ниггера, который это сказал. — Опять смех, опять подколки, но поскольку ни один ниггер не явился из дыма на переустройство своей анатомии, Лес вздохнул и развил мысль: — Достаточно лютый, чтобы сейчас пойти и вытрясти душу из Хэнка Стэмпера!

— Даже ни разу не сомневаюсь, Лес, но ты опоздал секунд на десять, — сказал Ньютон своему пиву. — Хэнк только что отъехал.

— Тогда я нагряну прямо в его берлогу и вытрясу сначала его оттуда, а потом из него — душу!

— А как через реку переберешься? — поинтересовался Ньютон. — Или ты ждешь, что он сам тебя переправит?

Лес снова сощурился, но все никак не мог разглядеть эту докучную муху.

— Не нужна нам переправа! — возопил он, словно муха зудела откуда-то из дальнего конца зала, а не сидела прямо напротив. — Я поплыву, во как! Переплыву реку!

— Чушь, Гиббонс, — сказал Хови Эванс. Может, у Верзилы и ангельское терпение, но остальные хотели послушать музыку, и их все больше утомляла эта губошлепая обезьяна. — Утопнешь в десяти футах от берега.

— Ага, Лес, — встревает еще какой-то злопыхатель. — Отравишь реку на целый месяц. Всю рыбу переморишь, да и уток тоже…

— Ага, Лес, плохо будет, если ты утонешь и прикончишь всю дичь. Оставайся в тепле, не рискуй собой.

Но Лес не спасовал перед таким доводом:

— Сомневаетесь, что я переплыву реку?

— Лес. — На сей раз Ньютон поднял взгляд, подобно матерому льву, поднимающему голову, дотоле покоившуюся на передних лапах. — Я уверен, что ты не переплывешь реку.

Лес проворно огляделся, увидел, кто говорит, подумал секунду над словами Ньютона, и внезапно осознал, что воплощение его анатомической угрозы может быть сочтено за оскорбление общественной нравственности.

— Ага, ладно, — сказал он, садясь обратно на место, как человек, решивший, что компост — почти комфорт. — Не один же Хэнк Стэмпер может эту речку переплыть, а?

— Наверно, но вот прямо сейчас что-то больше никто на ум нейдет.

— Не знаю, не знаю, — сварливо отозвался Лес.

— Знаешь, что Гриссом сказал, будто док сказал, когда оттуда вернулся? — спросил у Ньютона Ситкинс. — Он сказал, что Хэнк в ту ночь подъехал к причалу, а лодки не было, и он пустился вплавь. Вот те зуб, так и говорят.

— В ту ночь, после того, как его отделали эти быки, которых Флойд в Ридспорте нанял?

— Говорят, так.

— Господи Иисусе, — сказал Хови Эванс. — Трудно отказать парню в смелости, даже если он тогда мало чего соображал. Такой избитый — он на ногах-то едва держался, а уж чтоб через реку плыть…

— А может, — сказал Лес, — ему не так уж досталось, как все думали?

— К чему это ты? — вопросил Ньютон.

— Ну не знаю. Можа, ему и не так хреново было, как прикидывался. Можа, он сдулся и просто на жалочку давил.

— Ты издеваешься, Лес? — Верзила стиснул пивную кружку, чувствуя, как в нем вскипает такой гнев на этого барана, что и помыслить нельзя было. Еще немного, и… — Слушай, надо бы прочистить тебе мозги, а то вякнешь ему в лицо что-нибудь такое — и будешь потом ходить с подбородком над лопатками. Слушай сюда: ты говоришь, он сдулся… я трижды в этом самом баре развлекал вас, ребята, пытаясь его, так сказать, сдуть, все помнят? Я бился с ним, как никогда и ни с кем, и если, блин, он сдулся, прикидывался и задрал лапки кверху, то я, значит, такой идиот, что ни разу не понял своей победы!

— Аминь, — один из братьев Ситкинсов кивнул с пониманием. — Нет, Хэнк Стэмпер не из таковских.

— Посмотри! — продолжал Ньютон, и голос его странно дрожал. — Видишь, зубов не хватает? Это Хэнк вынес их мне в ту хэллоуинскую ночь, а до того раз шесть поднимался с пола. И если он сдулся, но прикидывался крутым, то мои зубы прикинулись выбитыми. И скажу тебе, Лес, так: почему б тебе перед Хэнком, скажем, не поразмяться немножко на мне? Чисто для разогрева, вроде того?..

— Ну Верзилушка, — сказал Лес, — ты ж знаешь, как я…

— Я сказал, давай потанцуем!

Музыканты умолкли. Ньютон горой навис над столом и Лесом. Тот же тонул в компосте все глубже.

— Я сказал, подъем, Гиббонс! Встал, нахер, быстро!

И весь зал, внезапно притихший настолько, что слышался глубокий стон нефти, сгорающей в котельной, в полной мере прочувствовал эту странную дрожь в голосе Верзилы. Ожидание. Тедди просочился мимо мешка для прачечной, куда бросил полотенце: он перемещался с особой осторожностью, чтоб не отвлекать подопытных. Длинный зал перед ним, казалось, сделался еще длиннее от тишины, натянутой, как проволока. Но то было не нервозное предвкушение, обычно предвосхищавшее драку. Опять же, что-то иное… так в чем же он, этот страх?

Над повернувшимися головами Тедди увидел Леса Гиббонса — жалкий заморыш-шалашик перед величавой башней Верзилы Ньютона — и комизм, нелепость картины еще более усугублялись монументальностью гнева Ньютона: гляньте, как он взъелся на этого убогого Леса! Лицо Верзилы полыхало; на шее вздулись стальные жилы; подбородок дрожал так, что и Тедди без труда видел через весь зал. Столько ярости — на такое жалкое ничтожество? Чудо, что никто не расхохочется. Но только — Тедди отложил свою натирочную тряпочку — только это не ярость. Нет! За барной стойкой, чья поверхность была отполирована до роскошного глянца за годы его наблюдений за лицами, Тедди на мгновение увидел общее, единое лицо — Не ярость и не робость — лицо, какого он не видел за все годы полировки. Он, этот коллекционер лиц, уж думал, что видел все выражения и изучил их; это его хобби, его бизнес. Годами, бессчетными пасмурными вечерами наблюдал он бескрайнее море идиотов, что волна за волной накатывались на его бар… наблюдал, умело подмечал каждую ужимку и ухмылку, рассматривал под микроскопом каждую капельку тревожного пота, фиксировал каждое боязливое подрагивание рук, каждое испуганное сглатывание слюны. О, уж что-что, а в лицах-то он знал толк… но никогда прежде такое лицо, такое выражение… выражение…