Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон. Страница 165
Род бьет по струнам — «Всякий раз…» — стреляет глазом в Рэя, приглашая проснуться — «…как меня вспомнишь…» Рэй подхватывает вполсилы: «Всякий раз… когда грустишь…» [103] И проволока тишины лопается, как и тучи над залом. Верзила Ньютон с грохотом удаляется отлить, и лицо его снова понурое и унылое. Лес Гиббонс исторгает булькающий смех — будто смеется комок красной глины. Дочь миссис Карлсон принимается греметь посудой в раковине. Ивенрайт бредет к выходу, на вид не то изумленный, не то просто набравшийся. Дженни жеманно тянет к пьяному руки, но былая цепкость ей изменяет. Хови Эванс скручивает свою некрасивую шею в борьбе с судорогами и в поисках женщины. Братья Ситкинсы без слов подзуживают Леса по поводу его почти состоявшейся аннигиляции. Ивенрайт заводит машину и медленно едет на восток по Главной под тяжкий и безрадостный плеск девяти кружек пива в желудке. Старый Генри прикрывает глаза ладонью от майского солнца, чьи прожектора бьют через бреши в зеленом куполе, высвечивают цветущий луг медуниц и месяцев. В январе двадцать первого, насколько я припоминаю, после бури, которую и по сию пору зовут Великий Порыв, Бен, значит, болтается по каким-то своим делам у устья речки Шелкогласки, это к югу от Флоренса, и видит четырех китов. Их выбросило могучими волнами на мелководье, стронуться не могут. И он — погодите, сейчас фотографию покажу — садится в весельную шлюпку, догребает до них и прекращает их страдания, всех четырех, топором, бог мой! Майские жуки, зной и жужжание, жужжжжжжание. Нет. Январь? А, Бен? Ну, никто б не поверил, что он не брешет, когда б мы с Джоном не одолжили камеру у Стоукса и — куда, черт, задевалась эта фотка, а? Здесь где-то… Последний раз видел… так-так… Ноя. 17: Доктор снова приходил к матери. Говорит, что она вроде устала просто, вот и все. А с псиной, говорит, все в порядке после того лосося, чуть приволакивает задние, но поправится вчистую и будет еще гонять, как…
Ноя. 19: Пес околел. Старина… Рыжий? Бурый? Нет, старина Серый… обожрался лосося, позвоночник судорогой свело, и кранты.
Ноя. 24: На Благодарения — другой год? — матушка преставилась. Мы с Джоном соорудили гроб из кедровой сосны. Доктор говорит, что не знает, с чего бы. Стоукс говорит, что выжить нельзя. К черту! Я бы сказал, она просто Хэнк? Хэнк, мальчик мой, о, Хэнк, знаешь ли ты что матушка просто Хэнк, малыш, ты не сдюжишь легла и умерла малыш? Хэнк, малыш, если ты солнечные зайчики подпрыгивают не сможешь держать обрушиваясь на землю, затененную тысячи тысяч «Хэнк, черт, возьми себя в руки!»
— Мистер Стэмпер! Не вставайте! Доктор… Доктор, скорее!
«И никогда, бога ради, не уступай ни хрена!» Когда убираешь тень, открывается прелестный мир. Морошка: бледная, студенисто-оранжевая, вкус — куда изысканней цвета. «Послушай меня, Хэнк, сынок, я с тобой говорю!» Бабочки крылышками трепещут. «Мистер Стэмпер… успокойтесь…» Преподобный Странник, помнишь? отпевал маму, когда она умерла. Рассказывал, как однажды крестил парня в пивном сусле; шумный такой, голосистый сукинсынский проповедник, за пару миль его слыхать, вечно голодный, все в своем здоровущем носу ковыряется да за Христианскую Добродетель втирает… ох уж эти зимы. «Стоукс, черт бы тебя, с твоими подачками!» Когда по реке приходил баркас с миссионерскими бочонками, что собирали церкви на Востоке, — всегда большущий гвалт поднимался. На дареной одежке пуговицы оборваны, у гребней — зубья вон… «Стоукс, ей-богу, я б скорей прикрылся листьями, а причесался рыбьей хребтиной, чем…» Солнце с треском ломится в зеленую тень «… отдал бы тебе хоть дюйм, черт раздери!» …прорывается сквозь купол. «Тихо и спокойно, мистер Стэмпер, ну вот, видите, вот и все, еще секундочку…» Все новые кусочки золоченой синевы прорезаются, прорубаются, проваливаются сквозь зеленую крышу… «… тш-ш, тш-ш!»
«Он уснул. Спасибо за помощь». Молочный свет мерцает. Сестра занавешивает толстым ватным серым пологом первый день мая. Энди высаживает Хэнка и Вив у дома, гонит джип к лесопилке, чтоб затем переправиться через реку на гребной лодке под дождем. Верзила Ньютон пытается обрести душевную гармонию, сцарапывая ключом буквы в надписи ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ К РАБОТЕ МОЙТЕ С МЫЛОМ РУКИ на табличке, прибитой к двери туалета, делая это громоздкое пожелание более лаконичным: ПЕР ВАШ, РОТ МОЙ ЛОМ. Подумав, ставит в конце получившейся фразы запятую и надлежащим образом подправляет «Р» в слове РУКИ. Рэй наконец в достаточной мере очнулся от потрясения, вызванного затишьем, и попадает в лад и ритм. Дженни, внезапно утомившись своей игривой охотой на пьяных, топает к двери, задумав другую игру. Как раз когда Симона, смиренная во грехе и весьма аппетитная в развратном алом платьице, юркает в ту же дверь и навсегда изгоняет плюшечную наивность из своего сердца.
— Эй-эй, посмотрите, кто залетел на огонек. Как делишки, Симона? Давненько не виделись.
— Мальчики…
— И боже: принарядилась-то — будто прям с обложки журнала какого спрыгнула!
— Спасибо. По-моему, миленько. Это подарок…
— Хови. Эй, Хови, у нас Симона. Вернулась Симона, Хови…
— Да. Симона вернулась, мальчики. Кто угостит даму пивом? Морем пива!
— Тедди. Кружку нашей маленькой гостье из солнечной Франции… Нет, всем по кружке!
Тедди отворачивается от коллективного лица к своим емкостям, что сушатся на полотенце рядом с дочерью миссис Карлсон — это выражение. Теперь-то я понял. Теперь-то я вижу. В его пухлом плюгавом тельце еще дребезжит разряд краткого напряжения. Я думал, этот день, этот солнечный свет, это благополучие — что они делают сегодня кассу. Я думал, все мои суждения о причинах пьянства опроверг этот ласковый день… но теперь я понимаю. Его неоны зашевелились в густеющей тьме. Руки ожили. Стаканы задорно чокаются, касса залихватски звенит… Лишь потребовалось время, чтоб понять, что происходит. Я думал, что собрал коллекцию всех мрачных ситуаций; я думал, что знаю их все. Я думал, что знаю все выражения, видел все страхи… а музыка и смех чествуют добрые времена под его задымленным потолком… но не видел я прежде этого лица; этого абсолютного, непередаваемого, наивысшего ужаса.
Вспомнилась мне одна старая история, не из числа самых коротких; если желаете, можете ее пропустить: к нашей истории она отношения не имеет… Я привожу ее здесь, поскольку нахожу в каком-то роде уместной — если не по сюжету или фабуле, то хотя бы по духу.
Про одного джентльмена, с коим меня свела судьба в психушке — мистера Сиггса, холеричного, мимически одаренного самоучку из захолустья, прожившего все свои пятьдесят или около того лет, не считая Армии, в родном городке на востоке Орегона. Энциклопедически начитан, цитировал Мильтона, вел колонку «Слово — сила» в «Вестнике Пациента»… совершенно вменяемая и самодостаточная личность, но притом этот ученый-самородок был, наверное, самым беспокойным из всех подопечных. В толпе Сиггса терзала паранойя, в беседе с глазу на глаз он замыкался в себе, и не было ему вовсе покоя, кроме как за углубленным чтением книг. И я, как никто, поразился, когда он вызвался руководить Отделом по Связям с Общественностью в нашей клинике.
— Мазохизм? — спросил я его, когда прознал про его новую должность.
— В смысле? — Он стушевался, заметался, съежился от глаз моих подальше, но я не отставал:
— В смысле, эти Связи с Общественностью… зачем вам эта морока с толпами людей, когда со всей очевидностью вам куда уютней в одиночестве?
Тут мистер Сиггс перестал метаться и посмотрел на меня;
у него были огромные, с пушистыми ресницами глаза, что умели порой разгораться внезапным и пронзительным вниманием.
— Незадолго до того, как попасть сюда… я устроился на работу, смотрителем. Жил я в хижине, затерянной в глуши далеко от Бейкера. Сто миль от чертовых куличков. Никого и ничего, сколько хватало глаз. Горы, чистый воздух; красота… Даже ни единого кедра в округе. Прихватил с собой полный набор Великих Книг. Всю классику, десять долларов в месяц — книготорговец брал их из моего жалования, копившегося в Бейкере. Прекрасная земля. Открытая взору на тысячу миль окрест — и будто бы все они мои. Тысячи созвездий в небе, миллионы соцветий под ними. Да, прекрасная. И все же… Я не выдержал, однако. Сдался в психушку через полтора месяца. — Лицо его разгладилось, пронзительная синь померкла под насупленными бровями; он улыбнулся мне; я видел, как он силой заставляет себя расслабиться. — О, ты прав. Да, прав: я одиночка, прирожденный. И когда-нибудь я кончу этим — хижиной, в смысле. Да. Однозначно. Но не так, как в тот раз. Не прятаться там. Нет. В следующий раз я отправлюсь туда, прежде всего потому, что таков будет мой выбор, а уж затем потому, что мне там комфортнее всего. Очень разумный план, я уверен. Но… сначала надо пройти через Связи с Общественностью, а уж потом туда. Торчать там… в одиночестве… в лачуге. Человеку сначала нужно осознать возможность выбора — чтоб довольствоваться сделанным выбором. Теперь я знаю, что человеку необходимо уметь уживаться с другими людьми… прежде, чем ужиться с самим собой,
Я внес терапевтическое дополнение:
— И наоборот, мистер Сиггс: нужно уметь ужиться с собой, прежде чем выходить в свет.
Он согласился — неохотно, но все же согласился. Ибо в то время сие дополнение нам обоим казалось весьма глубоким, психологичным и — несмотря на явно звучащие в нем обертона «курица-яйцо» — самым свежим словом в колонке «Слова — Сила».
Однако ж недавно я открыл, что возможно развитие данной темы. Несколько месяцев назад я охотился на куропаток в горах Очоко — высокое, пустынное, голое плато, притом безусловно ближе к чертовым куличкам, нежели к цивилизации, но все равно безмерно далекое от всего, — и снова повстречался с мистером Сиггсом. С поздоровевшим, помолодевшим мистером Сиггсом, загорелым, бородатым и спокойным, как ящерка на теплом, камне. Совладав с нашим обоюдным удивлением, мы припомнили нашу беседу, после того как он взялся за работу по Связям с Общественностью. Я спросил, удалось ли ему воплотить свои планы. Идеально: после успешной терапии он был с почестями выписан, устроился опять смотрителем, обрел свои Великие Книги, свою хижину… и был счастлив. Но не задавался ли он порой вопросом: истинно ли выбрал свою хижину, или только скрывался в ней? Нет-с. Одинок ли он? Нет-с. Что ж, но не наскучило ли ему, в таком разе, это сиятельное совершенство? Он покачал головой:
— Когда приучаешься и с другими ладить, и с самим собой, все равно остается изрядная работа, львиная доля трудов: много с кем еще работать приходится…
— Много с кем? — спросил я, тут же усомнившись в его заявлении о «выписке с почестями». — О чем вы, Сиггс? «Львиная доля»? С кем же еще надо поладить — с Природой? С Богом?
— Да, и это тоже, — заметил он, перевернувшись на другой бок, чтоб и его погреть о камень, и вальяжно-пляжно закрыв глаза. — Природа или Бог. Или — Время. Или Смерть. Или же просто созвездия и соцветия. Пока не знаю… — Он зевнул, а потом поднял свою маленькую голову и уставился на меня тем же прожигающим безумным ярко-синим взглядом, наэлектризованным некой энергией под его кожистым лицом, порывом, неподвластным ни сиянию солнца, ни терапии… — Мне пятьдесят три, — отрывисто рек он. — Пятьдесят из них, полвека, я потратил на то, чтоб научиться ладить с существами моего размера. Не требуй, чтоб я мигом разобрался со всем прочим сущим. Пока.
Глаза закрылись; казалось, этот, тощий захолустный Будда спал на своем горячем камне в сотне миль от чертовых куличков. Я пошел прочь, в лагерь, решая загадку: то ли нормальнее, то ли шизовее был он сейчас, нежели прежде, в редакторах-общественниках?
Я решил, что он был.
103
«Всякий раз» («Anytime», 1921) — кантри-композиция американского автора песен Герберта «Счастливого» Лоусона.