Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон. Страница 70
— Пальцем угодила. Сколько ложек — одну или две?
Джо Бен поднялся:
— Ладно, детишки, пошли. Свистать всех наверх!
— Три! — ни прежде, ни после никогда я не клал в кофе сахар.
— Три? Ты такой сластена? — Она размешала одну ложку. — Попробуй сначала. У меня очень крепкий сахар.
Хэнк потягивал свой кофе с закрытыми глазами, умиротворенный, ручной. Дети понурой стайкой отправились наверх. Генри зевал.
— Чес-слово… я насмерть подох.
В конце лестницы Писклявочка вдруг остановилась, медленно обернулась, многозначительно подбоченившись:
— Ну-ну, дядя Генри! Ты-то ведь знаешь, что! — и пошла дальше, оставив позади трепещущие флюиды некой страшной кары, ведомой лишь ей да старику, вылупившему глаза в нарочитом ужасе.
Вив подхватила Джонни на руки и понесла его, холя детский затылочек своим пушистым дыханием.
Джо взял близнецов за пухлые ладошки и терпеливо — шажок-ступенька, шажок, ступенька-шажок — повел по лестнице.
Джен бережно прижала младенца к груди.
Меня же распирало так, что я грозил взорваться, как хлопушка, сердечками, цветами и печалью; любовью, красотой и ревностью.
— Нё-нё! — Младенец помахал ладошкой.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Спокойной ночи! — пропищал во мне тонкий голосок в надежде, что и меня подхватят ласковые руки и вознесут по лестнице. Печаль и ревность. Мне стыдно сознаваться в этом. Но когда на моих глазах последняя взлелеянная ноша скрылась в лестничном проеме, я невольно почувствовал заметный укол зависти. «Укол? — издевательски переспросила луна сквозь мутное оконное стекло. — Скорее уж удар кувалды».
«Да, но они ведь живут той жизнью, какой должен был жить я!»
«Это всего лишь маленькие дети. Не стыдно тебе?»
«Ворье! Они украли мой дом и мой кусок родительской заботы. Они резвятся на не топтанных мною лужайках и лазают по не облазанным мною яблоням!»
«Совсем недавно, — напомнила мне луна, — ты винил всех знакомых взрослых, теперь — детей…»
«Ворье! — я старался игнорировать эту ехидную луну. — Мелкие пузатые жулики: они растут на грядках моего потерянного детства!»
«А почему, — прошептала луна, — ты так уверен, что оно потеряно? Разве ты пробовал его отыскать?»
Подобная инсинуация вогнала меня в некоторый ступор.
«Давай же, — подбадривала она, — прояви инициативу. Покажи им, что ты по-прежнему хочешь любви. Дай им знать».
Итак, дети удалились, старик клевал носом, а я принялся осматривать комнату на предмет каких-нибудь знаков. Мое внимание привлекла возня собак под полом. Что ж, со сливками все получилось гладко, с лодкой еще глаже… почему бы не последовать тем же курсом? Я с натугой сглотнул, закрыл глаза и спросил, ходят ли они по-прежнему на охоту с собаками — ну, как раньше ходили?
— Бывает, — ответил Хэнк. — А ты к чему?
— Да я бы тоже не прочь как-нибудь выбраться. С вами… со всеми… если не возражаешь?
Слово было изречено. Хэнк неторопливо кивнул, осторожно перекатывая языком во рту горячий яблочный ком.
— Хорошо.
Последовала тишина, схожая с той, что сопровождала мое предложение переправить Генри на лодке — только дольше и гробовее была эта тишина. Ибо из всех моих детских антипатий охота была самой бескомпромиссной, до истерик и обструкций, — и снова я, смущенный этим молчанием, отреагировал на него неуклюжими оправданиями.
— Просто надо бы, наверное, — молвил я с вымученной солидностью, пожимая плечами и рассеянно разглядывая обложку «Нейшнл Джиографик», — узнать местность получше… кроме того, я уже читал все стоящие книженции, которые водятся в лавке Гриссома… да и видел этот «Лето и дым»…
— Дым? Где? — Генри восшатнулся над креслом, будто пожарная кляча на пенсии, заслышавшая сирену. Его трость резала воздух с брандспойтным свистом, ноздри раздувались, выискивая запах горелого. Вив мягко отлепилась от кресла Хэнка, подошла к Генри, взяла за руку и усадила обратно, увещевая.
— Это название фильма, Генри, — сказала она таким голосом, что усмирил бы и Везувий. — Просто название фильма.
— А я о чем говорил? А! — И он подхватил нить своего монолога так непринужденно, будто она ни разу и не обрывалась. — О старых временах. То бишь всякие старинные-былинные байки про то, как мы жиром полозья мазали, правили волами и прочая такая мура, да? Хм? Бравые ребята, сами с усами… десятигалонные шляпы, кнуты на плечах… ну, вы ведь видали такие картинки? До усрачки романтики и удали, верно? Такие парни классно смотрятся в журнале «Первопроходец», но я скажу вам одну вещь, а вы зарубите ее себе на носу: на самом деле не они валили лес и таскали бревна. Нет. Никак нет! А валили — ребята вроде меня или Бена или Арона, ребята, у которых не только стерженек был, но и мозги в котелке, чтоб дотумкать до употребления машин. Такая вот правда жизни, черт побери! И я расскажу вам… хмм, да, теперь — о дорогах. А что дороги? Дорожная сеть тогда не стоила и авоськи гнилых яблок, да, но что я им сказал? Я сказал, что есть эти блядские дороги, или нет их — но я протащу лебедку в любую зачуханную дыру, куда и не прокандехает эта ваша никчемная скотобаза! И точка. А всего-то находишь крепкий пенек, добрый трос, да и пусть лебедка сама себя тянет. И я въеду, куда мне надо, как по рельсам. А потом брошу трос на следующий пенек — и дальнейше тем же макаром. «Танец маленькой лебедки» — так мы это прозвали. Вот паровая кухня бизнеса. Да-да, пар, пар и еще раз пар — в нем все дело. Этих копытных скотов приходится кормить, по тюку сена каждый день, восемьдесят, девяносто центов каждый тюк, а я свою лошадку чем кормил, знаете? Опилки да щепа, да отшкуренная кора, да хворост, да сухостой — и всякое такое прочее, что валяется вокруг тоннами и умеет гореть. Пар! Бензин! А теперь вот дизель! Да-да, вот счастливый билетик. Болота никогда не покорятся скотине: копыта увязнут! Не много-то навоюешь с тупыми быками и складным ножиком! Машина нужна! — Его глаза заблестели: он снова оседлал любимого конька и вошел в раж. Подавшись вперед, он ухватился длинной костлявой рукой за некую незримую веревку. Держась за нее, распрямил свое тело, эту шаткую поделку из конечностей и сочленений, что самонадеянно покачивалась на пороге восьмого десятка и вид имела такой, будто готова рассыпаться в пыль от первого же дуновения ветерка. — Грузовики! Чокера! Лебедки! Вот в чем сила. И пусть себе задолбаются эти старпердятлы долдонить о старых добрых временах. Уж поверьте мне, ни хрена там не было доброго в этих старых и добрых, разве только индианку за так трахнуть. Но и только. А что касаемо работы, так — кровь из жопы, а больше трех деревьев от рассвета до заката не повалишь. Три дерева! А сейчас любой сопляк с бензопилой сострижет эти три дерева за каких-то полчаса. Нет уж, увольте! На хер старые добрые времена! Это все курам на смех. Если уж решили побрить бочину какому-нибудь из этих дьявольских холмов, снаряжаться надо на полную катушку, брать все лучшее дерьмо, что только придумано цивилизацией. Слушайте, тут вам Ивенрайт заливает про автоматизацию… так он вам мозги канифолит, чтоб вы на нее особо не налегали. Но мне-то лучше знать. Я знаю, я видел. Я резал их — а они возвращались снова. Они всегда возвращаются. Они переживут все сущее из кожи и плоти. Поэтому вам нужно заявиться с машинами и извести их под самый ядреный корень!
Он ковылял по комнате, прочищал глотку сердитым кашлем, порывисто смахивал пряди крахмальных волос, досаждавших глазам, и кривил рот в гримасе, в которой мешались гнев и самодовольство; практически ярость, пьяная ярость фанатика. Вот он развернулся и загромыхал назад:
— Вырвать с корнем! Единственное решение! Стволы завалить, ежевичник сжечь, кусты выкосить, траву отравить! Только так и только насмерть! Иначе и глазом моргнуть не успеете, как оно обратно все отрастет! Корчевать — так корчевать. Не одолеете с первого раунда — добейте в следующем. Йи-ХИ-И, как говаривал я Бену. Ху-хо-хо! То-то потеха! Вытряхните из ублюдков живую душу! И провалиться мне сквозь землю, если…