Из тупика - Пикуль Валентин Саввич. Страница 176

И закончил свой рассказ отец Ионафан словами:

- Вот что такое русский матрос! Честь ему и слава! А не сидеть ему в английской яме...

- Это вы к чему говорите мне, отец Ионафан?

- А к тому, инженерна-ай, что мне капитан Смолл в зубах навяз. Хлебало ему набить не могу, ибо ныне в святости пребываю. Но я не прощу, что он в мои духовные дела с палкой да сигарой лезет. Я его, сукина сына, на такой фертоинг поставлю...

Небольсин догадался, что отец настоятель вызвал его неспроста. Все эти байки про баранки и фертоинги - для отвода глаз. Только для "прилику". Но главное он скажет сейчас:

- Вот таки дела, инженерна-ай, - качнул головой отец Ионафан. Русского матроса, красный он там или зеленый, я в обиду не дам. Тридцать лет плавал и честь флота своего беречь всегда стану. А тебя позвал как человека середнего, вроде посла великой морской и железнодорожной державы... Давай тяпнем еще маленькую!

И потом прямо в лицо Небольсину выложил:

- Мешок со жратвой отец-дизелист в снег возле крыльца вашего сунет. Там и карта будет. А что касаемо юнкеров - дело ваше. Хоть солите их, хоть маринуйте: мне этих говнюков не жалко...

Вот это и было самое главное. Завернул в газету пирог с рыбкой, сунул его под локоть Небольсину и на прощание сказал - словно убил:

- А ты, милый, бежать не можешь.

- Как? - удивился Небольсин.

- Не маленький, сам понимать должен... Ты ведь у меня был? Был. Значит, ты теперь на подозрении. А я чистым должен быть. Дай слово, что останешься.

- Ну что ж! Ладно. Останусь.

Было уже совсем темно в обители. Небольсин без конвоя добрался до своей команды, заспанный юнкер втолкнул его в избу, лязгнул запором. На ощупь дотянулся инженер до нар, скинул с ног валенки. Было скверно ему от самогона - совсем отвык выпивать. Затеплил лампу и разрезал пирог на части.

- Джентльмены! - объявил. - Полуночный ленч... Прошу!

Все пробудились, жадно ели пирог. Небольсин рассказал, что завтра мешок будет лежать в снегу. Карта! Команда сразу раскололась: одни говорили - надо идти на юг, к Петрозаводску, другие тянули в близкую Норвегию (там можно отсидеться). Победили люди активного настроения, желающие бороться, и решено было идти тундрами и лесами прямо на юг - в сторону большевиков.

Небольсин думал, засыпая: что делать ему? Слово отцу настоятелю, что бежать не станет, он дал. Но попробуй сказать об этом матросам - и сразу его заподозрят. Ах, такой-сякой, нас подначиваешь, а сам - в кусты? Может, скажут, ты со Смоллом склеился? Под мушку нашего брата подводишь?. Ему и без того не раз говорили: "Мы тебя по Мурманску знаем; ты, молоток, по разным консулам шлялся, с Элленом под ручку, словно с барышней, гулял по перронам..."

- Бегу, - сказал Небольсин.

Поднялась с нар взлохмаченная голова и спросила:

- Чего?

- Дрыхни. Это я так - сам с собой.

- Спятил ты, что ли?

Небольсин потом думал: "Сколько мне лет?" - и никак не мог вспомнить. Крутилась в голове яркая цифра "23". Заснул, мучаясь, весь в поту. Приходила во сне к нему Ядвига, и был у нее на пальце длинный крашеный ноготь. И она этим ногтем подзывала его к себе. Он подошел - под ливень поцелуев, влажных и грубых. Но потом Ядвига обернулась Дуняшкой с крепким, оттопыренным задом. А вагон привычно трясло и мотало на поворотах... Тут его разбудили: в окошки уже сочился рассвет. И он сразу вспомнил: "Сегодня - день побега. Плевать на отца Ионафана, старик хитрый, как-нибудь выкрутится. Не подыхать же мне здесь, а в Петрозаводске я могу быть еще полезен..."

- Слушайте! - неожиданно объявил он матросам. - Если хоть один из вас посмеет упрекнуть меня за шашни с англичанами или за то, что я с Элленом гулял, так знайте... буду в морду бить!

- Что ты? - спросили его. - Взбесился с утра пораньше? Дуй за кипятком во славу трудового народа... Остынь на ветерке!

Весь день работали: разгребали снег, чистили монастырский коровник. Даже молоко, которым угостили их под конец дня монахи, никого не радовало. Возвращаясь в тюрьму, каждый невольно вглядывался в снежный сугроб возле крыльца: закопан мешок или нет? Все были взволнованы, нервны. А перед отбоем Лычевский дождался смены караула, выглянул в сенцы:

- Двое... сосуны гороховые! Крышка...

Стемнело. Перестали скрипеть калитки. Заработал движок на окраине. Собирались. Мыли ноги, обертывали их бумагой. Одевались поплотнее. Было немного жутковато. Но в компании матросни Небольсин чувствовал себя уверенней. Люди - не тряпки, прошли немало и кровь уже видели. Бросили жребий - кому кидаться?

Выпало двум и... Небольсину.

- Я не могу, - сказал он. - Никогда не убивал... увольте.

- Дерьмо! - обозлился Лычевский и отобрал у него жребий.

Вынули из печки кирпичи, еще теплые. Цепко ставя ноги, словно на корабле в шторм, матросы выпрыгнули в сенцы. Что-то треснуло дважды, будто расколотили пустые горшки, и матросы вернулись обратно, не подымая глаз. Зашвырнули кирпичи в угол.

- Готово, - сказали. - Винторезы ихние берем с собою...

Вышли. С океана задувал ветер. Блистали снега, как алмазы. Небольсин метнулся к сугробу.

- Есть! - сказал он, вскидывая мешок на плечи. Задворками, таясь вдоль заборов, матросы пробирались через ломкие от морозов кустарники. В приделе храма еще горел свет, и, пробегая мимо, видели в окне скорбный лик Христа, глядевшего с иконы на просторы гиблой Лапландии... И вдруг из темноты рванулась чья-то тень.

- И я с вами... И я с вами!

Их догнал отец дизелист - в тулупе, накинутом поверх ряски. Монашеский клобук затерся среди бескозырок и шапок. Лычевский пощупал тулуп на монахе и сказал:

- С шубой, брат? Это дело: будем греться по очереди.

Небольсин перекинул мешок на плечи монаху:

- Тащи! Ты здоровее нас...

Отец дизелист оглянулся еще разок на смутные огни Печенги, а где-то уже далеко дочихивал последние часы его движок.

- Ну, все равно, - всхлипнул монах. - Стартер кикснулся. Не жалко... найдем получше!

* * *

Древняя земля Лапландии - страна колдовская, будто из подслушанной дедовской сказки. Эти скалы и снега, эти реки и водопады таят губительные чары, как в пустыне. Чудятся путнику волшебные города, висящие над садами, слышится голос одинокой женщины, что поет и тоскует под звуки струн, и колеблются ночные тени, словно кто-то (тихий и нездешний) крадется рядом с тобою.

Мешок с едой давно был пуст, и его выбросили. Карта была самодельной, расписана химическим карандашом, и... верить ли ей? Шли по солнышку, что в полдень уже пригревало - так отрадно. Тащить ноги из грязи, прыгать через топкие завалы, проваливаться под лед, а потом, лязгая зубами, плясать "Камаринскую" у жалкого костерка - работа, конечно, нелегкая... Каторжная! А вокруг такое безлюдье - хоть обвейся на луну; только-изредка попадется заброшенное кладбище. Носки старой вязки снимали матросы с ветхозаветных покойников и шли в них дальше: это выручало. Иногда встречались древние каменоломни. Здесь когда-то трудились разбойники-варяги, добывая для себя серебро, или московские рудознатцы искали слюды для боярских окошек. Проснувшись после зимней спячки, возле своих норок, сложив на животиках лапки, словно хозяева на завалинках, дремали полярные лемминги.

- Инженер! - решились матросы. - Давай крысу твою попробуем.

Стали есть леммингов: ничего, даже нравилось.

- На кролика похоже, - говорили. - Только кролик побольше...

Так и шли. День за днем падало багровое солнце. Вставали над ними знаки звезд, как вехи. Выпрямлялись из-под снега прибитые зимними буранами ветви. Плыли миражи - страшные, как привидения. Качаясь, шагали люди через Лапландию, жаждая видеть людей и боясь людей... О, время! О, год девятнадцатый!

Небольсина все время безотчетно тянуло на восток - в сторону дороги, где кричат поезда, и матросы отобрали у него карту.

- Иди к черту! - сказали ему. - Еще заведешь сдуру...