Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая - Горький Максим. Страница 52

– Любаша – победа! Ты оставлена здесь на полтора месяца и будешь лечиться у психиатра...

– Ой? – вопросительно крикнула Любаша.

– Факт! Только тебе придется ходить к нему.

– Господи, да я – к архиерею пойду...

– Значит – пируем! Сейчас придут Гогины, я купила кое-что вкусненькое...

Затем разыгралась сцена веселого сумасшествия, девицы вальсировали, Анфимьевна, накрывая на стол, ворчала, показывая желтые зубы, усмехаясь:

– Запрыгали! Допрыгаетесь опять.

Тугое лицо ее лоснилось радостью, и она потягивала воздух носом, как бы обоняя приятнейший запах. На пороге столовой явился Гогин, очень искусно сыграл на губах несколько тактов марша, затем надул одну щеку, подавил ее пальцем, и из-под его светленьких усов вылетел пронзительный писк. Вместе с Гогиным пришла девушка с каштановой копной небрежно перепутанных волос над выпуклым лбом; бесцеремонно глядя в лицо Клима золотистыми зрачками, она сказала:

– Самгин? Мы слышали про вас: личность загадочная.

– Кто это вам сказал?

– Яков Тагильский, которому мы не верим. Но, кажется, он прав: у вас вид человека ученого и скептическая бородка, и мы уже преисполнены почтения к вам. Алешка – не дури!

Это она крикнула потому, что Гогин, подхватив ее под локти, приподнял с пола и переставил в сторону от Клима, говоря:

– Не удивляйтесь, это – кукла, внутри у нее – опилки, а говорит она...

– Не верьте ему, – кричала Татьяна, отталкивая брата плечом, но тут Любаша увлекла Гогина к себе, а Варвара попросила девушку помочь ей; Самгин был доволен, что его оставили в покое, люди такого типа всегда стесняли его, он не знал, как держаться с ними. Он находил, что такие люди особенно неудачно выдумали себя, это – весельчаки по профессии, они сделали шутовство своим ремеслом. Серьезного человека раздражает обязанность любезно улыбаться в ответ на шуточки, в которых нет ничего смешного. Вот Алексей Гогин говорит Любаше:

– Не рычи! Доказано, что политика – дочь экономики, и естественно, что он ухаживает за дочерью...

Варвару он поучает тоном дьячка, читающего «Часослов»:

– «Добре бо Аристотель глаголет: аще бы и выше круга лунного человек был, и тамо бы умер», – а потому, Варечка, не заноситесь!

И- не смешно, что Татьяна говорит о себе во множественном числе, а на вопрос Самгина: «почему?» – ответила:

– Потому что чувствую себя жилищем множества личностей и все они в ссоре друг с другом.

Но через некоторое время Клим подумал, что, пожалуй, она права, веселится она слишком шумно и как бы затем, чтоб скрыть тревогу. Невозможно было представить, какова она наедине с самою собой, а Самгин был уверен, что он легко и безошибочно видит каждого знакомого ему человека, каков он сам с собою, без парадных одежд. Даже внешне Татьяна Гогина была трудно уловима, быстрота ее нервных жестов не согласовалась с замедленной речью, а дурашливая речь не ладила с недоверчивым взглядом металлических и желтоватых, неприятных глаз. Была она стройная, крепкая, но темно-серый костюм сидел на теле ее небрежно; каштановые волосы ее росли как-то прядями, но были не волнисты и некрасиво сжимали ее круглое, русское лицо.

– Не обижай Алешку, – просила она Любашу и без паузы, тем же тоном – брату: – Прекрати фокусы! Налейте крепкого, Варя! – сказала она, отодвигая от себя недопитую чашку чая. Клим подозревал, что все это говорится ею без нужды и что она, должно быть, очень избалована, капризна, зла. Сидя рядом с ним, заглядывая в лицо его, она спрашивала:

– Объясните мне, серьезный человек, как это: вот я девушка из буржуазной семьи, живу я сытно и вообще – не плохо, а все-таки хочу, чтоб эта неплохая жизнь полетела к чорту. Почему?

– Вероятно, это у вас от ума и временное, – не очень любезно ответил Клим, догадываясь, что она хочет начать «интересный разговор».

– Нет, умом я не богата, – сказала она, играя чайной ложкой. – Это – от сердца, я думаю. Что делать?

Она сердила Самгина, мешая ему наблюдать, как ее брат забавляет Варвару и Любашу фокусами. Взглянув на нее через очки, он предложил:

– Устройтесь так, чтоб вас посадили в тюрьму на несколько месяцев.

– Вы думаете – это меня вылечит?

– Наверное, поможет правильно оценить удобства буржуазного быта.

Улыбаясь, она спросила:

– Вы, кажется, не очень высокого мнения о людях?

– Да, не очень, – искренно ответил Самгин, привстав и следя за руками Алексея; подняв руки, тот говорил:

– Как видит почтеннейшая публика, здесь нет чудес, а только ловкость рук, с чем согласна и наука. Итак: на пиджаке моем по три пуговицы с каждой стороны. Эйн!

Он запахнул пиджак, но тотчас же крикнул:

– Цвей! – распахнул его, и на одной стороне оказалось две пуговицы, на другой – четыре. – Это я сам придумал, – похвастался он.

– Алеша, как это делается? – ребячливо и умоляюще кричала Любаша, а Варвара, дергая рукав пиджака, требовала:

– Покажите подкладку!

Татьяна пересела к пианино и, передразнивая кого-то, начала петь сдавленным голосом:

Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо пыталась и не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на плечо себе, двинул плечом, – портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил волосы, сделал свирепое лицо, подошел к сестре:

– Играй «Маскотту». Эй, хор!

Он запел приятным голосом:

– мрачно подтвердил хор и тотчас же весело запел:

Следующий куплет Гогин пел один:

– Дурак! – крикнула Татьяна, ударив его по голове тетрадкой нот, а он схватил ее и с неожиданной силой, как-то привычно, посадил на плечо себе. Девицы стали отнимать подругу, началась возня, а Самгин, давно поняв, что он лишний в этой компании, незаметно ушел.

Сероватый туман стоял над городом, украшая его инеем, ветви деревьев и провода телеграфа были мохнаты.

Холод сердито щипал лицо. Самгин шел и думал, что, когда Варвара станет его любовницей, для нее наступят не сладкие дни. Да. Она, вероятно, все уже испытала с Маракуевым или с каким-нибудь актером, и это лишило ее права играть роль невинной, влюбленной девочки. Но так как она все-таки играет эту роль, то и будет наказана.

«И нечего медлить, глупо церемониться», – решил он.

А через два-три дня он с удивлением и удовольствием чувствовал, что он весь сосредоточен на одном, совершенно определенном желании. Сравнивая свои чувствования с теми, которые влекли его к Лидии, он находил, что тогда инстинкт наивно и стыдливо рядился в романтические мечты и надежды на что-то необыкновенное, а теперь ничего подобного нет, а есть только вполне свободное и разумное желание овладеть девицей, которая сама хочет этого. Уверенность в том, что он действует свободно, настраивала его все более упрямо, он подстерегал Варвару, как охотник лису, и уже не однажды внушал себе: