Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая - Горький Максим. Страница 89

– Что ж он проповедует. Кумов? – спросил Клим иронически, но чувствуя смутное беспокойство.

Жена прижалась плотнее к нему, ее высокий, несколько крикливый голос стал еще мягче, ласковее.

– Он говорит, что внутренний мир не может быть выяснен навыками разума мыслить мир внешний идеалистически или материалистически; эти навыки только суживают, уродуют подлинное человеческое, убивают свободу воображения идеями, догмами...

– Наивно, – сказал Самгин, не интересуясь философией письмоводителя. – И – малограмотно, – прибавил он. – Но что же ты хочешь сказать?

– Вот, я говорю, – удивленно ответила она. – Видишь ли... Ты ведь знаешь, как дорог мне?

– Да. И – что же? – торопил Самгин. Жена шутливо ударила его по плечу.

– Как это любезно ты сказал! Но тотчас же нахмурилась.

– Я не хотела бы жалеть тебя, но, представь, – мне кажется, что тебя надо жалеть. Ты становишься недостаточно личным человеком, ты идешь на убыль.

Она говорила еще что-то, но Самгин, не слушая, думал:

«Какой тяжелый день. Она в чем-то права».

И он рассердился на себя за то, что не мог рассердиться на жену. Потом спросил, вынув из портсигара папиросу:

– Чего тебе не хватает?

– Тебя, конечно, – ответила Варвара, как будто она давно ожидала именно этого вопроса. Взяв из его руки папиросу, она закурила и прилегла в позе одалиски с какой-то картины, опираясь локтем о его колено, пуская в потолок струйки дыма. В этой позе она сказала фразу, не раз читанную Самгиным в романах, – фразу, которую он нередко слышал со сцены театра:

– Ты меня не чувствуешь. Мы уже не созвучны. «Только это», – подумал Самгин, слушая с улыбкой знакомые слова.

– Женщина, которую не ревнуют, не чувствует себя любимой...

– Видишь ли, – начал он солидно, – мы живем в такое время, когда...

– Все мужчины и женщины, идеалисты и материалисты, хотят любить, – закончила Варвара нетерпеливо и уже своими словами, поднялась и села, швырнув недокуренную папиросу на пол. – Это, друг мой, главное содержание всех эпох, как ты знаешь. И – не сердись! – для этого я пожертвовала ребенком...

– Поступок, которого я не одобрял, – напомнил Самгин.

– Да.

Она соскочила с дивана и, расхаживая по комнате, играя кушаком, продолжала:

– Что бы люди ни делали, они в конце концов хотят удобно устроиться, мужчина со своей женщиной, женщина со своим мужчиной. Это – единственная, неоспоримая правда. Вот я вижу идеалистов, материалистов. Я – немножко хозяйка, не правда ли? Ну, так я тебе скажу, что идеалисты циничнее, откровенней в своем стремлении к удобствам жизни. Не говоря о том, что они чувственнее и практичнее материалистов. Да, да, они не забегают так далеко, они практичнее людей, которым, для того чтобы жить хорошо, необходимо устроить революцию. Моим друзьям революция не нужна, им вот нужны деньги на книгоиздательство. Я могу уверенно сказать, что материалисты, при всем их увлечении цифрами, не могли бы сделать мне такое тонко разработанное и убыточное для меня предложение, какое сделали мои друзья. Ты назвал Кумова наивным, но это единственный человек, которому от меня да, кажется, и вообще от жизни не нужно ничего...

– Ты что-то слишком хорошо говоришь о нем, – вставил Самгин.

– Заслуживает. А ты хочешь показать, что способен к ревности? – небрежно спросила она. – Кумов – типичный зритель. И любит вспоминать о Спинозе, который наслаждался, изучая жизнь пауков. В нем, наконец, есть кое-что общее с тобою... каким ты был...

– Лестно слышать, – усмехнулся Клим и, чувствуя себя засыпанным ее словами, как снегом, сказал, вздохнув:

– Странно ты говоришь. Варвара.

– Странно? – переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. – Ты хорошо сделаешь, если дашь себе труд подумать над этим. Мне кажется, что мы живем... не так, как могли бы! Я иду разговаривать по поводу книгоиздательства. Думаю, это – часа на два, на три.

Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.

Клим Самгин задумался, вытянувшись на диване, закрыв глаза.

Варвара никогда не говорила с ним в таком тоне; он был уверен, что она смотрит на него все еще так, как смотрела, будучи девицей. Когда же и почему изменился ее взгляд? Он вспомнил, что за несколько недель до этого дня жена, проводив гостей, устало позевнув, спросила:

– Ты не замечаешь, что люди становятся скучнее? А не так давно она заботливо, но как будто и упрекая, сказала:

– У тебя от очков краснеет кончик носа. Затем Самгин вспомнил такой случай: месяца два тому назад он проработал с Кумовым далеко за полночь и, как это бывало не однажды, предложил письмоводителю остаться ночевать. Проснувшись поздно, он пошел мыться, но оказалось, что дверь ванной заперта изнутри. Он был уверен, что жена давно уже одета и, вероятно, в столовой, но все-таки постучал. Ему не ответили. Подумав, что крючок заскочил в кольцо сам собою, потому что дверью сильно хлопнули, Самгин пошел в столовую, взял хлебный нож, намереваясь просунуть его в щель между косяком и дверью и приподнять крючок. Варвары в столовой не было. Снова войдя в полутемный коридор, он увидал ее в двери ванной; растрепанная, в капоте на голом теле, она подавленно крикнула:

– Что ты?

Запахивая капот на груди, прислонясь спиною к косяку, она опускалась, как бы желая сесть на пол, колени ее выгнулись.

– Да что ты? – повторила она тише и плаксиво, тогда как ноги ее всё подгибались и одною рукой она стягивала ворот капота, а другой держалась за грудь.

Когда Клим, с ножом в руке, подошел вплоть к ней, он увидал в сумраке, что широко открытые глаза ее налиты страхом и блестят фосфорически, точно глаза кошки. Он, тоже до испуга удивленный ею, бросил нож, обнял ее, увел в столовую, и там все объяснилось очень просто: Варвара плохо спала, поздно встала, выкупавшись, прилегла на кушетке в ванной, задремала, и ей приснилось что-то страшное.

– Проснулась, открыла дверь, и – вдруг идешь ты с ножом в руке! Ужасно глупо! – говорила она, посмеиваясь нервным смешком, прижимаясь к нему.

– Ты что ж – вообразила, что я хочу зарезать тебя? – шутливо спросил Самгин.

– Ничего я не воображала, а продолжался какой-то страшный сон, – объяснила она.

Самгин пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, – комната была рядом с ванной, – он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной к двери, опустив руки вдоль тела, склонив голову к плечу и напоминая фигуру повешенного. На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.

– Переписали?

– Да.

– Положите на стол ко мне, – сказал Самгин, думая: «Не может быть! С таким полуидиотом? Не может быть!»

Теперь он готов был думать, что тогда Кумов находился с Варварой в ванной; этим и объясняется ее нелепый испуг.

«Наверное, так», – подумал он, не испытывая ни ревности, ни обиды, – подумал только для того, чтоб оттолкнуть от себя эти мысли. Думать нужно было о словах Варвары, сказавшей, что он себя насилует и идет на убыль.

«Это она говорит потому, что все более заметными становятся люди, ограниченные идеологией русского или западного социализма, – размышлял он, не открывая глаз. – Ограниченные люди – понятнее. Она видит, что к моим словам прислушиваются уже не так внимательно, вот в чем дело».

Самгин вспомнил отзыв Суслова о его марксизме и подумал, что этот человек, снедаемый различными болезнями, сам похож на болезнь, которая усиливается, он помолодел, окреп, в его учительском голосе все громче слышны командующие ноты. Вероятно, с его слов Любаша на-днях сказала:

– Ты, Клим, рассуждаешь, как престарелый либерал.