Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая - Горький Максим. Страница 95

– Был у меня сын... Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И – народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне лет царей сыто кормили, епископов, вас всех, всю Русь... он их нагайкой, да! И гогочет с радости, что бьет и что убить может, а – наказан не будет! А?

«А» Дьякон рявкнул оглушительно и так, что заставил Самгина ожидать площадного ругательства. Но, оттолкнув ногою стул, на котором он сидел. Дьякон встряхнулся, точно намокшая под дождем птица, вытащил из кармана пестрый шарф и, наматывая его на шею, пошел к двери.

– Не могу больше, – бормотал он. – Простите. Нездоровится.

За ним пошел Алексей и седая дама в трауре; она обеспекоенно спросила:

– Где же вы ночуете?

Дьякон, кашляя, не ответил. Он шел, как слепой, раздвигая рукою воздух впереди себя, тяжело топая.

Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.

– Мошенники, – пробормотал Дьякон, как пьяный, и, всхрапывая, кашляя, начал рвать бумажку, потом, оттолкнув от себя столб фонаря, шумно застучал сапогами. Улица была узкая, идя по другой стороне, Самгин слышал хрипящую воркотню:

– «Жертва богу... дух сокрушен... сердце сокрушенно и смиренно»... Х-хе...

Встречные люди оглядывались на длинную, безрукую фигуру; руки Дьякон плотно прижал к бокам и глубоко сунул их в карманы.

«Должно быть, не легко в старости потерять веру», – размышлял Самгин, вспомнив, что устами этого полуумного, полуживого человека разбойник Никита говорил Христу:

Время позаботилось, чтоб это впечатление недолго тяготило Самгина.

Через несколько дней, около полуночи, когда Варвара уже легла спать, а Самгин работал у себя в кабинете, горничная Груша сердито сказала, точно о коте или о собаке:

– Постоялец просится.

Митрофанов вошел на цыпочках, балансируя руками, лицо его было смешно стянуто к подбородку, усы ощетинены, он плотно притворил за собою дверь и, подойдя к столу, тихонько сказал:

– Опять студент министра застрелил.

Самгин едва сдержал улыбку, – очень смешно было лицо Митрофанова, его опустившиеся плечи и общая измятость всей его фигуры.

– Наповал, как тетерева. Замечательно ловко, переоделся офицером и – бац!

– Это – верно? – спросил Самгин, чтоб сказать что-нибудь.

– Ну, как же! У нас все известно тотчас после того, как случится, – ответил Митрофанов и, вздохнув, сел, уперся грудью на угол стола.

– Клим Иванович, – шопотом заговорил он, – объясните, пожалуйста, к чему эта война студентов с министрами? Непонятно несколько: Боголепова застрелили, Победоносцева пробовали, нашего Трепова... а теперь вот... Не понимаю расчета, – шептал он, накручивая на палец носовой платок. – Это уж, знаете, похоже на Африку: негры, носороги, вообще – дикая сторона!

– Я террору не сочувствую, – сказал Самгин несколько торопливо, однако не совсем уверенно.

– Благоразумие ваше мне известно, потому я и...

Грузное тело Митрофанова, съехав со стула, наклонилось к Самгину, глаза вопросительно выкатились.

– По-моему, это не революция, а простая уголовщина, вроде как бы любовника жены убить. Нарядился офицером и в качестве самозванца – трах! Это уж не государство, а... деревня. Где же безопасное государство, ежели все стрелять начнут?

– Конечно, эти единоборства – безумие, – сказал Самгин строгим тоном. Он видел, что чем более говорит Митрофанов, тем страшнее ему, он уже вспотел, прижал локти к бокам, стесненно шевелил кистями, и кисти напоминали о плавниках рыбы.

– Нарядился, – повторял он. – За ним кто-нибудь попом нарядится и архиерея застрелит...

Потом, подвинувшись к Самгину еще ближе, он сказал:

– Клим Иванович, вы, конечно, понимаете, что дом – подозревается...

– То есть – мой дом? Я?

– Ну, да. Я, конечно, с филерами знаком по сходству службы. Следят, Клим Иванович, за посещающими вас.

– И за мною?..

– А – как же? Тут – женщина скромного вида ходила к Сомовой, Никонова как будто. Потом господин Суслов и вообще... Знаете, Клим Иванович, вы бы как-нибудь...

– Благодарю вас, – сказал Самгин теплым тоном. Митрофанов, должно быть, понял благодарность как желание Самгина кончить беседу, он встал, прижал руку к левой стороне груди.

– Ей-богу, это – от великого моего уважения к вам...

– Я понимаю, спасибо.

Самгин протянул ему руку, а сыщик, жадно схватив ее обеими своими, спросил шопотом:

– Что же, – студент этот, за своих стрелял или за хохлов? Не знаете?

– Не знаю, – ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, – ода спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала:

– Я знаю.

– Что ж ты не сказала мне? Варвара ответила:

– Если ты хочешь отслужить панихиду, это не поздно.

– Глупо шутишь, – заметил он.

– Я – не шучу, я – служила, – сказала она, повернувшись к нему спиною.

«Да, она становится все более чужим человеком, – подумал Самгин, раздеваясь. – Не стоит будить ее, завтра скажу о Сипягине», – решил он, как бы наказывая жену.

Она сама сказала ему это, разбудила и, размахивая газетой, почти закричала:

– Застрелили Сипягина, читай! И, присев на его постель, тихонько, но очень взволнованно сообщила:

– Студент Балмашев. Понимаешь, я, кажется, видела его у Знаменских, его и с ним сестру или невесту, вероятнее – невесту, маленькая барышня в боа из перьев, с такой армянской, что ли, фамилией...

Комкая газету, искривив заспанное лицо усмешкой, она пожаловалась:

– Скоро нельзя будет никуда выйти, без того чтоб героя не встретить...

Она не кончила, но Клим, догадавшись, что она хотела сказать, заметил:

– А помнишь, как ты жаждала героев? Фыркнув, Варвара подошла к трюмо, нервно раздергивая гребнем волосы.

– Работа на реакцию, – сказал Клим, бросив газету на пол. – Потом какой-нибудь Лев Тихомиров снова раскается, скажет, что террор был глупостью и России ничего не нужно, кроме царя.

– Не понимаю, почему нужно дожидаться Тихомирова... и вообще – не понимаю! В стране началось культурное оживление, зажглись яркие огни новой поэзии, прозы... наконец – живопись! – раздраженно говорила Варвара, причесываясь, морщась от боли, в ее раздражении было что-то очень глупое. Самгин усмехнулся, пошел мыться, но, войдя в уборную, сел на кушетку, прислушиваясь. Ему показалось, что в доме было необычно шумно, как во дни уборки пред большими праздниками: хлопали двери, в кухне гремели кастрюли, бегала горничная, звеня посудой сильнее, чем всегда; тяжело, как лошадь, топала Анфимьевна.

Самгин подумал, что, вероятно, вот так же глупо-шумно сейчас во множестве интеллигентских квартир; везде полуодетые, непричесанные люди читают газету, радуются, что убит министр, соображают – что будет?

– Нелепая жизнь...

Когда он вышел из уборной, встречу ему по стене коридора подвинулся, как тень, повар, держа в руке колпак и белый весь, точно покойник.

– Позвольте спросить, Клим Иванович-Красное, пропеченное личико его дрожало, от беззубой, иронической улыбки по щекам на голый череп ползли морщины.