Эффи Брист - Фонтане Теодор. Страница 7

– Ты говоришь так из гордости или из каприза?

– Нет, мама, вполне серьезно. Сначала приходит любовь, потом сразу же за ней – блеск и слава, а затем развлечения, – да, развлечения, всегда что-нибудь новое, над чем можно посмеяться или поплакать. Чего я не выношу, так это скуки.

– Но как же ты жила столько лет с нами?

– Ах, мама, как ты можешь это говорить! Конечно, зимой, когда приезжают с визитом милые родственнички и просиживают по шести часов, а го и дольше, да еще тетка Гундель или тетка Ольга озирают тебя и ни с того ни с сего находят дерзкой – тетка Гундель даже это высказала, – такое, говоря откровенно, мало кому понравится. В остальном же я всегда была здесь счастлива, так счастлива...

И при этих словах слезы брызнули у нее из глаз, она бросилась перед матерью на колени и стала целовать ей руки.

– Встань, Эффи. В молодости, в твои годы настроения часто меняются, особенно перед замужеством и, неизвестностью. А теперь почитай мне письмо, если нет в нем ничего такого или каких тайн.

– Тайн, – засмеялась Эффи, настроение у нее внезапно переменилось, и она снова вскочила. – Тайны! Да, у него есть такая манера. Но большую часть этих тайн я могу узнать у сельского старосты, в делах, где всегда имеются распоряжения ландратов. Ведь Геерт тоже ланд-рат!

– Читай, читай.

– «Милая Эффи!..» Так он всегда начинает, а иногда еще называет меня своей «маленькой Евой».

– Читай же, читай.

– Итак, «Милая Эффи! Чем ближе день нашей свадьбы, тем реже становятся твои письма. Когда приходит почта, я всегда ищу взглядом конверт с твоим почерком, но, как правило, да ты и сама знаешь, тщетно (хотя иного я не требую). В доме сейчас рабочие, они готовят к твоему приезду комнаты, которых, кстати, не так много. Но лучше всего будет время, когда мы отправимся путешествовать. Обойщик Маделувт, что доставляет мне все необходимое, большой оригинал. Но о нем я расскажу в другой раз. Все мысли о тебе, моей прелестной, маленькой Эффи. У меня здесь земля горит под ногами, к тому же в нашем добром маленьком городе становится тихо и безлюдно. Вчера уехал последний курортник: перед отъездом он купался уже при девяти градусах, и курортный персонал страшно радовался, когда купальщик вылезал из воды здоровым. Все боялись, как бы его не хватил паралич, а это подорвало бы авторитет курорта, словно здешние волны стали бы оттого хуже, чем в других местах. Радуюсь при мысли, что через каких-то четыре недели мы будем на пути из Пьяченцы в Лидо или в Муране, где делают бусы и другие украшения. Самые красивые – для тебя. Большой привет родителям и нежнейший поцелуй от твоего Геерта».

Эффи сложила письмо, чтобы спрятать в конверт.

– Очень милое письмо, – сказала госпожа фон Брист, – и то, что он во всем знает меру, это его достоинство.

– Да, меру он знает.

– Милая моя Эффи, разреши задать тебе один вопрос: ты бы хотела, чтобы не во всем соблюдалась мера, чтобы письмо было нежнее, а может и очень нежным?

– Нет, мама. Честное слово, нет, этого мне не хотелось бы. Так оно лучше.

– Так оно лучше. Как это звучит. Ты такая странная. И то, что ты плакала передэтим – тоже странно. О чем ты думаешь? Еще есть время! Ты не любишь Геерта?

– Почему бы мне его не любить? Я люблю Гульду, люблю Берту, люблю Герту. А еще люблю старого Ни-мейера. И стоит ли говорить, что я люблю вас. Я люблю всех, кто хорошо ко мне относится, хорошо обо мне думает и балует меня. И Геерт, наверно, будет меня баловать. Конечно, по-своему. Он уже собирается дарить мне в Венеции драгоценности. Он ведь понятия не имеет о том, что я совсем не ношу украшений. Я больше люблю лазать по деревьям и качаться на качелях, а еще приятнее, когда есть опасность что-нибудь разорвать, сломать или сорваться вниз. Не будет же это стоить мне головы!

– Так же, наверное, ты любишь и своего кузена Бриста!

– Да, и очень. Он меня всегда веселит.

– А ты бы вышла за него замуж?

– Замуж? Клянусь богом, что нет. Ведь он еще желторотый юнец. Геерт – мужчина, красивый мужчина, человек, с которым можно устроить жизнь и выйти в свет. Как ты думаешь, мама?

– Все это верно, Эффи, и это меня радует. Но у тебя еще что-то на душе.

– Быть может.

– Так скажи.

– Видишь ли, мама: то, что он старше меня – это ничего, а может, даже хорошо: он ведь не стар, по-военному подтянут, он здоров и свеж, я бы сказала, мы подходящая пара, будь он... ну, будь он чуточку иной.

– Какой же, Эффи?

– Да, какой? Только не смейся надо мною. Я поняла это недавно, когда мы сидели там, в доме пастора. Мы говорили про Инштеттена. Старый пастор наморщил лоб – это он сделал от уважения и восхищения – и сказал: «Да, барон! Это – человек характера, человек принципов!»

– Он именно таков, Эффи.

– Конечно. И мне кажется, Нимейер сказал даже, что он человек с принципами. А это, я полагаю, нечто еще большее. Но у меня... у меня-то нет никаких принципов. Видишь ли, мама, в этом есть такое, что мучает меня и пугает. Он мил и добр ко мне и так предупредителен, но... я... я его боюсь.

Глава пятая

Празднества в Гоген-Креммене остались позади. Все разъехались, а молодые отправились в свое путешествие тем же вечером после свадьбы.

Предсвадебное увеселение доставило радость всем, особенно его участникам. Гульде удалось вызвать восторг молодых офицеров, как ратеноверских, так и несколько более привередливых друзей Дагоберта из Александрийского полка. Да, все прошло хорошо и гладко, даже сверх ожиданий. Только Берта и Герта рыдали столь бурно, что провинциальных виршей Янке почти нельзя было расслышать. Но и это мало чему повредило. Некоторые тонкие знатоки даже остались при мнении, что «...когда обладательницы таких прелестных рыженьких головок запинаются, всхлипывают и не понимают друг друга на сцене, то это окончательно покоряет зрителей». Особого триумфа удостоился кузен Брист в роли, придуманной им самим. Он представлял коммивояжера из магазина Демута, который, узнав, что юная невеста собирается сейчас же после свадьбы ехать в Италию, решил сбыть ей дорожный чемодан: в действительности же этот чемодан представлял собой огромную бонбоньерку, полную сладостей. Танцы продолжались до трех часов ночи, по случаю чего старый Брист, все больше и больше приходя в «шампанское настроение», начал отпускать всякого рода замечания, то по поводу танцев с факелами (они еще были в ходу при некоторых королевских дворах), то по поводу старинного обычая танцевать в чулках с подвязками. Эти замечания, которым не было видно конца и которые становились все фривольнее, зашли наконец так далеко, что пришло время прервать поток его красноречия.

– Возьми себя в руки, Брист! – заявила супруга в довольно серьезном тоне, хотя и шепотом. – Ты здесь не для того, чтобы говорить двусмысленности, а для того, чтобы поддерживать честь дома. Тут свадьба, а не охотничий пикник.

На это Брист ответил, что «между тем и другим он не находит особенной разницы, во всяком случае он счастлив».

Да и день свадьбы тоже прошел хорошо. Нимейер говорил превосходно, а один из старых берлинских господ, некогда имевший какое-то отношение к придворным кругам, заметил, возвращаясь из церкви домой:

– Удивительно, как много талантов в нашем государстве! В этом я вижу триумф наших школ, а быть может, в еще большей мере – нашей философии. Подумать

только: Нимейер, старый деревенский пастор – он выглядел сначала таким непрезентабельным... Ну посудите сами, друг мой: разве он не говорил, как придворный проповедник? Какой такт, какое мастерство антитезы – совсем как у Кегеля [15], а что касается чувства, то и того выше. Кегель слишком холоден – впрочем, человек с его положением и должен быть холоден. Но что вообще подогревает в нас дух, как не тепло?

Еще не женатый, но уже в четвертый раз присутствовавший на чужой свадьбе сановник, к которому были обращены эти слова, разумеется, согласился.