Уткоместь, или Моление о Еве - Щербакова Галина Николаевна. Страница 14

– Кого? – не понимает писательница. – Вы не волнуйтесь. Это бесфамильный эпизодик. Так… Деталь…

– Суп варили женщины манси, – говорю я строго, – и они разбудили в татарках Герцена.

– Второй раз вы поминаете Герцена. При чем тут он?

– Это не я, – отвечаю я. – Это есть такой стишок. Не помню чей. Сначала заклацали оружием декабристы, потом умом забузил Герцен, и уже они шумом своим разбудили Ленина. И там такие строчки: «Кому мешало, что ребенок спит?»

– А! – смеется писательница. – Я знаю. Но никакого отношения к супу это не имеет. Это Коржавин.

– Конечно! – говорю я. – Я просто шучу. Коржавин, говорите? Смотрите, как он тут к месту, пахнет хлебом. Хорошее пахнет хлебом.

На улице Цандера я прощаюсь и жму ее сухую и колюче-холодную руку.

– Пусть будут женщины манси, – смеюсь я. – Подальше от грубого факта.

– «Ман» и «си», – отвечает она. В общем, она вполне ничего. Улавливает ход моих спяченных мыслей.

– Именно, – говорю я. – Суп, между прочим, был бараний. Они его называли «линхобуй».

– Я запомню. – Она уходит в переулок, ведущий к метро. Издали видно, что она припадает на левую ногу. Вот так она ходит по свету и, как курочка, по зернышку наскребает на свой суп. Если бы я была писателем, фиг бы я что-то брала у других. Мне бы хватило своей головы и своей жизни. И у меня ботинок было бы две пары. А может, даже три. Непременно.

Во всяком случае, побег из дома пошел мне на пользу. Я распрямилась, потому как убедилась, что права. Не виновато посольство, не виноваты татарки. Виноваты другие. Я еще не знаю, кто они – звери или демоны, я не знаю, есть ли у них хвосты и гениталии. И у них еще нет имени. И я возвращаюсь домой с ощущением какой-то глупой детской радости от причудливости мира: «Мамочка! Мамочка! А наш Джек мою каку съел!»

– Это ему лакомство, – отвечает мама сто лет тому назад. И я замираю над причудливостью загадок человеков и животных. Получается, я и сейчас так же глупа, как тот ребенок, что разглядывал первое чудо природы – поедание того, что считалось несъедобно. Но я сама недавно читала, как сокрушался один президент от людоедов, какие дикие люди эти белые. Они зарывают в землю своих мертвых врагов, вместо того чтобы съесть их по правилам.

Когда мы поймем разность наших природ? А нас все сгоняют и сгоняют в общие системы, суют чужие буквы, дают не ту еду, и все потому, что у гордых белых больше оружия и из них вылупились Эйнштейн и Толстой? Мы вдругорядь ваяем вавилонскую башню, которую уже тогда Бог не велел строить, ибо это была гордыня. Вот и сейчас смердит в нас гордыня. У блондинов и брюнетов, у бегающих и хромоногих, у меня, у моих подруг, у всех уверенных, что знают, как надо для всех. Нет правила, нет. Есть одно: приятие любого другого. И он не хуже тебя, даже когда смешно молится, подняв вверх попу. Как же мы ему смешны с размахивающими вокруг лица бестолковыми руками!

Тетрадка из ящика стола

Торгашка предлагает мне дружбу. Почему-то не хочет, чтоб в рассказе, что от нее, были татарки. Я никогда не была озабочена национальностью – ни своей, ни чужой. Это не значит, что я равнодушна. Нет. Все-таки я не люблю почему-то евреев. Знаю за что. За умение. За то, что ухватистые. Оборотистые. Смекалистые. Свойства выживания для долгой жизни. Если, не дай бог, победит Макашов, я буду их спасать, потому что русские – совсем другие, они не любят жить, – это не я сказала – Чехов, а евреи любят: И чтоб что-то осталось после Макашова, надо прятать евреев, которые начнут все сначала, потому что им нравится жить. И они умеют сначала. А мы нет. Этим мы отличаемся. Этим же соединяемся, как жизнь и смерть, как сестры. Торгашка сказала «манси». Откуда ей знать, что «май» – это мания, страсть, безумие. Суп безумия? А что тогда «си»? Нота, последняя в ряду, звук затухания, после которого надо шире открыть горло, чтоб идти дальше. Но идти дальше – это не для меня. Мне подходит «восвоя-си». «Си-дючи». И опять же си-ница. Птичка синичка, которая нападает на тех, кто слабее, убивает клювом, разламывает череп и жадно съедает мозги своих жертв. В детстве я была оголтелая брэмистка. Потом я поняла, что мой людской интерес всегда имел под собой что-то из Брэма. Я люблю синиц и за красоту, и «за жадное съедание мозга». Это правильно для жизни. В общем, я подумаю над «ман» и «си». В конце концов, я хорошо отношусь к татарам. Из них Ахматова, хотя нос тяжелый, еврейский. Она меня возбудила, чертова лавочница.

Я – Ольга

И все-таки после слов Раи я заехала в школу к Саше. У нее на работе другое, затворенное, лицо. Я это давно приметила. Сущность школьного лицемерия – и у детей, и у учителей – именно в этом: в спрятанности души. Саша по природе мягкая, добросердечная, смешливая баба. Сначала ее оскорбил антисемитизм, и она бежала, а потом – возвращение на лучшую из родин, не менявшую своих убеждений. Все вместе уже тогда придало ее лицу некую ненашенскую изысканность удивления, которую она в школе стирает меловой тряпкой, как неправильно решенный пример. Нет у меня изысканности, как бы говорит она, нет у меня душевности, я вообще не умею улыбаться, я – само прискорбие. Такое лицо у одной из Богородиц – я не знаю имен икон, – ну той, что держит Сына неправильно, на правой руке. Я запомнила ее именно за эту неправильность. Я знаю, как мне было неловко держать детей на правой руке, как я боялась их уронить, и у меня определенно было такое же лицо.

Саша концентрируется на мне и отворяет себя самою.

– Каким ветром? – спрашивает она.

– Ехала мимо. – Я даю ей журнал, в котором хвалю завуча соседней школы. Саше это не должно быть приятно – ее-то я не хвалю, но у меня такое состояние, когда хочется разбить к чертовой матери копилку и наконец узнать: а сколько там собралось?

– Я видела, – спокойно (Богородица же!) отвечает Саша. – Ты ей выдала большой аванс. – Это чтоб не сказать, что все наврала.

– Возможно, – отвечаю я. – Вранье – часть моей профессии. Что пишет Алеша? – Эти слова – тоже удар по копилке, она не может не помнить, как я категорически повела себя в том научно-фантастическом романе, который когда-то взбухал у моей ныне беременной дочери и ее ныне эмигрировавшего сына.

– Пишет, что ждет Катю. Уже снял квартиру.

Я никогда не падала в обморок. Я была уверена, что раньше женщины просто придурялись, добиваясь этим нехитрым сомлением у всех на виду каких-то своих насущных вещей. Их обморок – как телега в обком (при Эсэсэсэре). Как нанимание киллера (при разгуле демократии).

Поэтому я не знаю, как это случилось со мной. Оклемалась я уже лежа на диване. Надо мной склонилась, видимо, медсестра и своим толстым пальцем совала мне под язык валидол. Палец пах укропом из бочки с солеными огурцами. Я посчитала правильным слегка, не больно прикусить фалангу, чтоб выплюнуть валидол. Потолок шел кругами, строго слева направо, его, потолка, получалось много в плывущем виде. Интересен был плафон, убегающий в угол, а потом хитро возникающий в противоположном. Я закрыла глаза и только тут услышала, что Саша вызывает «скорую».

– Не надо, – приказала я остановиться потолку и плафону, что они и сделали как миленькие. Потом, зацепившись за рукав медсестры, я попыталась сесть. Недрогнувшей укропной рукой та завалила меня назад.

Все было быстро и профессионально. «Скорая» выяснила, что у меня зашкалило давление, мне всандалили магнезию, от которой внутри стало так горячо, что я открыла рот и высунула язык. Меня укрыли подручными средствами, чьими-то пальто, и я тут же уснула, а может, сомлела вдругорядь, но нет, не сомлела, я понимала, что сплю и даже слегка прихрапываю.

Когда я проснулась, Саша сидела возле меня, и лицо у нее было жалобное.

– Не имеешь права, – сказала она. – Ты из нас самая сильная. И я не сказала тебе ничего плохого…

А что она мне сказала?.. Я тут же все вспомнила, и к плафону вернулось свойство бегать по потолку. Я напряглась и усмирила стеклянную сволочь. Этого еще не хватало, чтоб мной руководило всякое неодушевленное дерьмо.