Дворец в истории русской культуры. Опыт типологии - Никифорова Лариса Викторовна. Страница 24

В этом же ряду следует рассматривать появление нового типа царского дворца в последней трети XVII века, во времена Алексея Михайловича: хоромы и церкви, установленные на едином подклете, увенчанные различными по форме кровлями и куполами, прообразами которых, как считают современные исследователи служили «архитектурные сени», кивории [361] . Вокруг дворцов, завершая визуальный образ райского места, устраивались «красные» или «потешные» сады с прудами и фонтанами, «тронами» (скамьями), теремцами (клетками с диковинными птицами) [362] . Дворец в Коломенском, который С. Полоцкий приветствовал как «дом Соломонов» [363] , можно считать воплощением царского топоса – Иерусалима, и особым, новым типом дворца московских самодержцев.

В истории архитектуры дворец в Коломенском рассматривается обычно в контексте развития деревянного зодчества и служит предельным воплощением художественных возможностей конструкции и созданной на ее основе «живописной» композиции – «памятником, воплотившим в себе замечательное мастерство, смекалку и опыт народных умельцев-древоделов» [364] . Однако, дворец в Коломенском был отделан «под камень», т. е. создавался в ином контексте. И.Л. Бусева-Давыдова показала, что замысел Коломенского дворца связан с ориентацией на язык западного искусства и воспринимался как резиденция европейского монарха [365] .

Несмотря на сложившееся в культурологии представление об уникальности и равноценности исторических и региональных типов культур, западная модель развития художественной культуры сохраняет авторитет образца, с которым мы то и дело сверяемся. Но если критериями считать сложившиеся в западной культуре правила оценки и восприятия художественных форм, то тип дворца-Иерусалима, с «зачатками» анфиладной системы, с «чертами» регулярности и симметрии оказывается не более чем попыткой говорить на языке «настоящего» искусства. Попыткой, очаровательной в своей наивности. Но все изменится, если применить к русской художественной культуре ее собственные, внутренние, критерии.

В отличие от западной культуры – «культуры правил», русская культура была «культурой текстов» [366] . Традиция освящала корпус образцовых текстов, значение которых в семиотическом отношении полагалось безусловным – смысл предопределен и с человеческой (авторской) волей не связан. Характерно в этом отношении отношение к «потешной» крепости Лжедимитрия на Москве – реке перед окнами его кремлевских хором. Иконографически «Гуляй-город» Лжедимитрия представлял ад, что иностранным корреспондентом, владеющим конвенциональными законами языка, описано как инвенция, остроумное изобретение [367] . Для фольклорных источников этот образ кощунственен и служит безусловным знаком «ложности» государя [368] .

В модели «культуры текстов» воплощение целостного образа (в нашем случае образа Иерусалима в дворцовом строении) более значимо и существенно нежели использование элементов «иностранной» лексики и грамматики. «Внезапное» появление такой сложной многочастной композиции, как дворец в Коломенском, не вполне объяснимое с точки зрения развития деревянного зодчества и плотницкого дела, несовершенное с точки зрения усвоения языка западной культуры, объяснимо в контексте внутренней символической логики русской культуры. Это развитие Иерусалимской темы, которая в свою очередь связана с темой святости царства и царской власти.

К типу дворцов-Иерусалимов можно отнести небольшие государевы хоромы в Сафарино [369] , Пахрино [370] и более значительные дворцы в Измайлово [371] и Преображенском [372] . В XVII веке хоромы по типу царских появились и на других дворах – палаты дьяка Аверкия Кириллова в Москве, Павловское Б.И. Морозова, дядьки царя Алексея Михайловича, Спасское стольника А.И. Безобразова [373] . Строительство хором по образцу царских, подобное строительству церквей по образцу царских храмов, было не столько делом престижа, сколько приобщением к святости, репрезентацией близости к сакральной по своей природе власти [374] .

Тип дворца-Иерусалима это не только композиционная форма, но смысловая основа топоса. Так, царские чертоги в монастырях, куда регулярно отправлялись московские государи, не повторяли композицию «града» на едином основании, но были как бы вписаны в монастырский град. В художественном отношении это были «обычные» палатные строения, как Саввино-Сторожевском монастыре, или обширные как в Троице-Сергиевой Лавре. Но в смысловом отношении царский чертог в монастыре уже был частью священного града, дополнительных художественных (композиционных) подтверждений этому не требовалось. Возможно, именно поэтому дворец-Иерусалим как композиционная форма не появился в Кремле. В XVI–XVII веках, Московский Кремль был увиден современниками как воплощение Иерусалима, причем, прежде всего, соотечественниками, а не иностранцами [375] .

Возможно, появление нового типа дворцов следует связывать с важнейшей духовной проблемой эпохи – решением вопроса о соотношении царства и священства, о главенстве царя или патриарха – вопроса, который стоял одновременно в конкретно-исторической и в символической плоскостях. Эта полемика архитектурно представлена диалогом патриарших, митрополичьих Иерусалимов (Никоновский монастырь в Истре, митрополичий дом в Ростове Великом) и царских Иерусалимов – дворцов и храмов.

Глава III ДВОРЦЫ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Дворец-произведение искусства. Особенности российского художественного опыта

Важнейшим фактором появления дворца-произведения искусства в культурном ландшафте России было освоение европейского художественного языка. Если тип власти – абсолютную монархию – можно рассматривать как прямое и непосредственное продолжение московского самодержавия, то способ ее репрезентации изменился кардинально. В императорской России изменилась не концепция власти, но способы ее репрезентации, связанные с обращением к европейскому опыту. Восприятие монаршей власти как сакральной подтверждается не только коронационными обрядами и особым литургическим статусом монарха, но не в меньшей степени, феноменом самозванчества, существовавшим вплоть до середины XIX века [376] .

Ю.М. Лотман отмечал, что деяния Петра можно рассматривать как кардинальные переименования в рамках уже существующего культурного кода. Таким кодом была идея Третьего Рима – провиденциальное понимание русского государства и самой государственности, содержавшее в себе одновременно и конфессиональный, и политический аспекты. Символическая природа Священного града и Священного царства позволяла двоякое толкование: «В ходе одного подчеркивается благость и священство, в ходе другого – власть и царство. Символическим выражением первого становится Иерусалим, второго – Рим» [377] . Принятие Петром I императорского титула и новые формы репрезентации власти, основанные на триумфальной мифологии античного мира, упразднение патриаршества и превращение церкви в один из государственных департаментов, означали не секуляризацию культуры, но решение спора между священством и царством в пользу царства. «Выступая на первый план, государственность могла не освящаться религией, а сама освящать религию» [378] . Светская культура, сформировавшаяся в XVIII веке, была «светской религией государственности» [379] – служение государю и Отечеству имело религиозную природу и отличалось религиозной страстностью.

Среди петровских реформ наиболее последовательной и планомерной была т. н. «семиотическая реформа». «Переодевание России в европейское платье» с семиотической точки зрения было грандиозным «актом переименования» [380] , основу которого составляло четкое различение языка византийской традиции с доминирующим образом Священного царства как Иерусалима, и языка европейской традиции, адекватного идее Третьего Рима как Рима, Римской империи. Принятие императорского титула, семиотическое разрушение Московского царства и строительство новой Российской (Петербургской) империи были тесно связаны с вполне конкретными историческими событиями и расстановкой сил на мировой (европейской) сцене, но актуальная история творилась в соотнесении с символической основой [381] .