Дворец в истории русской культуры. Опыт типологии - Никифорова Лариса Викторовна. Страница 26

Топография дворцовой резиденции подразумевала в наиболее общем виде полный круг «стилей жизни» и могла быть детализирована в Вольерах, Птичниках, Фазанериях, Оленьих домиках, а также Марли, Гротах, Монплезирах, Монбежах.

Большой дворец с фонтанами и регулярными партерами, Зверинец в густом лесу и Эрмитаж в дикой роще, у зеркала пруда или мирного ручья были как бы главами грандиозной книги жизни:

Все тщета в подлунном мире,

Исключенья смертным нет;

В лаврах, в рубище, в порфире –

Всем оставить должно свет» [399] .

Три роли человека, поэтически определенные как лавры, рубище и порфир, были своеобразной художественной классификацией всех возможностей, предоставленных человеку в жизни – его деяний и размышлений, волнений страстей и движений души, благосклонности фортуны и мудрого бесстрастия.

Одним из важных следствий конвенциональности языка в культуре раннего Нового времени является «рождение» автора. Подлинным автором произведения мыслится Творец, но автором текста выступает человек («Одна веселию причина, но разны способы у всех» [400] ). Как отмечал А.В. Михайлов, такое авторство не имеет ничего общего с исповедальностью. «Всякий мой опыт это (в отличие от ситуации пережившего бездны психологизма современного мыслителя) сначала «опыт», а потом уж, – и при известных условиях, – и «мой» опыт» [401] . Автор – ритор говорит со своим слушателем (читателем, зрителем) от лица мироздания, где есть небо и бездна, добро и зло, где идет борьба между добродетелями и пороками. Автор может играть истиной, может смеяться над истиной, но и автору, и его адресату (читателю, зрителю) твердо известно, «что есть истина, и что есть истина, а вместе с тем все истинное еще и морально-положительно».

В этом смысле авторами дворцовых резиденций конца XVII – начала XVIII века были не только архитекторы, садовники, художники и декораторы, но, в первую очередь, авторы целостных художественных программ. В этом качестве выступали, прежде всего, заказчики, побывавшие за границей, повидавшие дворцы европейских монархов, уже знакомые с языком европейского искусства: Голицыны, Нарышкины, сам Петр и его ближайшее окружение [402] . Именно они в конечном счете создавали тот контекст, в котором публике предлагалось усваивать европейский художественный язык, и одновременно сами овладевали им. Характеристика авторства в культуре раннего Нового времени должна учитывать проблему содержания, характер «понятийно-стилистического творчества» (Д.С. Лихачев), поскольку художественная форма (линия, масштаб, ритм, цвет) ценилась не сама по себе, но за ее способность выражать некое общезначимое содержание.

Начиная с Петра I, репрезентация политической власти приобретает характер художественной деятельности, которая подразумевает авторский подход. Р. Уортман показал, что публичные церемонии русского двора XVIII–XIX века имели характер авторских сценариев – каждый монарх заботился о придании тех или иных оттенков универсальным аллегорическим сюжетам, утверждавшим и одновременно разъяснявшим его право на власть [403] . Дворцы были составной частью политической репрезентации, ее стационарной декорацией, красноречивой даже при пустых залах, до и после церемониальных торжеств. Трехчастный дворцовый универсум потенциально содержал в себе все возможные темы и сюжеты репрезентации власти, понимаемые как европейские.

Первая половина XVIII века была временем освоения и усвоения универсальной программы дворцового комплекса. Если соотнести этот период с проблемой «больших стилей» искусства, то окажется, что барочные дворцово-парковые ансамбли предполагали универсализм художественной программы, своеобразный «эстетический абсолютизм», если воспользоваться лотмановской характеристикой литературы барокко. «Эстетический абсолютизм рассматривал каждый художественной текст, и всю империю поэзии в целом свете единства художественных норм. Это не исключало разнообразия форм и жанров, как единство картезианского мира не исключало дуализма материи и духа, но подразумевало наличие общей иерархии, подчиненность некоторым высшим, единым структурным принципам и, следовательно, возможность единообразного описания разнообразных явлений художественного мира» [404] .

Вторая половина XVIII – первая треть XIX веков, на которую приходится развитие стилистики классицизма, это период активного творчества в области программ дворцово-парковых комплексов, проявляющегося «в перекодировке смыслов, сдвигании старых и введении новых» [405] . Если дворцы первой половины века создавали контекст, то дворцы рубежа XVIII–XIX веков уже сами создавались в контексте – общих просветительских концепций власти, понимания природы и целей искусства, а также в контексте ставшего своим художественного языка.

Большие дворцы, Олимпы российских императоров и императриц, превращались в пантеоны искусств, парнасы, пристанища муз – дворцы-кунсткамеры, дворцы-театры, дворцы-музеи. Вместе с ними малые дворцы или парковые павильоны, помещаемые в «простых», «низких» частях парка, составляли важнейшие общепросветительские оппозиции.

В парке разворачивался «архитектурный карнавал» шинуазри, тюркри, рюстик. «Китайские городки и театры, пагоды и домики, мосты и беседки, мавританские Эрмитажи и мечети, турецкие бани и киоски, египетские пирамидки и обелиски создавали … особую систему, противопоставленную сооружениям, формировавшим тему античности» [406] . К приведенному выше перечню следует добавить Голландские домики, пруды и партеры в виде карты Америки. «Голландия», послужившая в начале века одним из источников европейского вкуса, во дворцовово-парковом ансамбле середины века превратилась в один из капризов, противопоставленных большому дворцу, и тем самым заняла место в экзотическом игровом мире. Большой дворец в таком сочетании становился миром цивилизации и культуры.

К географической горизонтали добавилась историческая вертикаль – «археологизирующий классицизм», «мир исторических грез», связанный с восприятием античности не как гармонического идеала, но как исторического явления, глубокой древности. Башни-руины, кухни-руины, библиотеки-руины, руинные мостики и руинные ворота, свидетельствовавшие о неумолимом течении времени, помещали большой дворец в мир вечности [407] .

«Пасторальная мотивика» [408] государственного мифа, разыгранная первоначально «сюрпризом» в шале, березовых домиках, молочнях, фермах, мельницах, пиль-башнях, развернулась в мир «просвещенного благоденствия» с тучными нивами и мирными трудами земледельца. Вслед за Царскосельской Софией и Павловском с его «царственной молочницей» и образцовым селом Глазово, появились Аракчеевское Грузино – Петербург в миниатюре с образцовыми поселениями [409] , образцовая деревня в орловском имении А.Б. Куракина [410] . Дворец в таком сочетании становился столицей идеального благоденствующего государства.

При всех метаморфозах художественных форм, дворец-произведение искусства подразумевает целостную художественную программу, выстроенную на принципах энциклопедичности и одновременно иерархии художественных образов риторической культуры. В то же время все нюансы художественных форм, описываемые как разновидности барокко, рококо, классицизма, ампира, строятся из перспективы универсальности законов искусства.

Е.Н. Кириченко писала, «смерть императорского дворца как жанра архитектурного творчества наступила в середине XIX века». Несмотря на то, что императорские резиденции строили еще более полувека, это были уже не дворцы, но частные дома. Основной причиной «смерти» жанра она считала кризис государственной идеи: «Как только обозначился кризис идеи, началось умирание дворца как своеобразного типа государственного здания» [411] .

Речь идет не об исчерпанности государственной идеи как таковой, но об исчерпанности идеи абсолютной монархии, в которой государственная идея персонифицирована в фигуре монарха, а художественная репрезентация власти выступает светским коррелятом «религии государственности». В.М. Живов показал, что одной из причин разрушения «государственного мифа» стала эмансипация искусства. «Религиозно-мифологический потенциал был перенесен теперь на саму культуру [искусство – Л.Н. ], и поэт получил те мироустроительные харизматические полномочия, которые ранее присваивались императору» [412] .