В тени сталинских высоток. Исповедь архитектора - Галкин Даниил Семенович. Страница 41

Как и предполагалось, самый большой отсев произошел при сдаче экзаменов по рисунку и черчению. К концу приемной экзекуции ряды абитуриентов, жаждущих стать студентами, заметно поредели. Мне удалось набрать необходимое количество проходных баллов и оказаться в первом списке студентов, зачисленных на архитектурный факультет. Декан персонально поздравил меня и деликатно поинтересовался:

– Травма глаза не затруднит ли в будущем архитектурную деятельность, требующую большого зрительного напряжения? Подумайте над возможностью совместить учебу с обязанностями ассистента кафедры статики и динамики сооружений, которую я возглавляю. В дальнейшем появятся и другие перспективы.

Я был тронут его доброжелательным вниманием:

– Большое спасибо за такое заманчивое предложение. Оно настолько неожиданно, что требует времени для осмысления.

Я не решился его разочаровать своей твердой позицией: посвятить жизнь практике, а не теории архитектуры.

До начала нового учебного года оставалось несколько недель. Я задумал навестить отчий дом, порадовать родителей успехами, немного передохнуть после напряженной сдачи экзаменов. Вечерним поездом выехал в Черновцы. Во время длительной стоянки на станции Коломыя решил сбегать в буфет за бутербродами. Возвратившись обратно и поднявшись на подножку вагона, попытался войти внутрь. Дверь не поддавалась. Изо всех сил я заколотил в нее. Никто не откликался. Состав тронулся с места и, набирая скорость, с грохотом понесся в зловещее пространство ночи. Стало понятно, что сильное воздушное завихрение может сорвать меня с подножки. Холод пронизывал насквозь. Всем телом пришлось прижаться к металлической двери. Лихорадочная мысль, что нахожусь на грани жизни и смерти, вызвала прилив нечеловеческих сил. К счастью, населенные пункты следовали один за другим. Поезд замедлил ход. Молодой проводник открыл дверь и с нарочито удивленной улыбкой, как ни в чем не бывало, спокойно произнес:

– Вы, оказывается, здесь? А я-то думал, в соседнем вагоне, навещаете знакомых.

Ответом был удар, в который я вложил всю силу гнева на этого бездушного болвана. Он отлетел в другой конец тамбура. Расплатой проводника стал окровавленный распухший нос и большой синяк под глазом. На вызов появился начальник поезда. Был составлен протокол (не имевший, впрочем, никаких последствий). Так еще одно неприятное событие, вписалось в летопись моей молодой жизни. Был ли в поступке проводника злой умысел? Не знаю. В те времена местные уроженцы охотно устраивали подобные «подлянки» для «чужаков». Поводом могло послужить даже неправильное произношение слов на украинском диалекте, характерном для «западенцев».

Дома я, конечно, умолчал об этом происшествии. Отдохнув и вернувшись во Львов к началу учебного года, с головой окунулся в студенческие будни. Больше всего мне хотелось прослушать лекции маститых профессоров об основах истории архитектуры, познать закономерности ее возникновения и развития. Но меня постигло, как ни странно, полное разочарование. Местные преподаватели в основном представляли польскую архитектурную школу. Большинство из них слабо владели русским языком. Поэтому на занятиях чаще звучала польская и украинская (местного диалекта) речь. Было ощущение негласного сопротивления против внедрения «москальского» языка во все сферы жизнедеятельности. Из-за отсутствия единой учебной программы каждый преподаватель, по своему разумению и опыту, преподносил слушателям то, что считал нужным. Несколько русскоязычных доцентов среднего возраста излагали введение в архитектуру усыпляюще вяло и неинтересно: на уровне прописных истин из учебников.

Ослепление первым всплеском счастья от вхождения в институтскую жизнь быстро рассеялось. К тому же город был пропитан напряженной, даже гнетущей атмосферой неприязни. Коренных и приезжих жителей разделяла незримая стена недоверия и озлобленности. Послевоенный Львов стал центром активной деятельности Украинской повстанческой армии^[41] и различных националистических банд. Одним из главных идеологов сопротивления был Степан Бандера. Он до войны учился в Политехническом институте. Спустя десятилетия, когда Украина стала «незалежною», улица вдоль института была названа его именем. Ежедневно в городе лилась кровь. Обстановка усугублялась тем, что ретивые чекисты стали проводить массовые зачистки среди мирного населения. Если догадывались, что ты приезжий, то оголтелые хулиганы на улицах за чужие грехи могли оскорбить и избить.

В общежитии обстановка была несколько помягче. Сдерживало опасение при проявлении инакомыслия оказаться за порогом института. Наша дружная четверка старалась не упускать многогранные возможности студенческой жизни. Мы активно посещали самодеятельные вечера в клубе. Не пропускали кинофильмы, особенно из числа трофейных. Танцы по субботам и воскресеньям восполняли умственную усталость и напряжение от малоподвижного учебного процесса в течение недели. Они также были прекрасным поводом для романтических знакомств. На танцах каждому из нас приглянулись «гарные дивчины». Особенно преуспел Рувим. Он настолько влюбился в студентку по имени Оксана, что задумал в обозримом будущем обзавестись семьей. Правда, его сдерживала неуверенность в своей мужской состоятельности. Во время войны неразборчивый осколок попал в паховую часть тела. По его словам, операция прошла успешно, но появился навязчивый страх осрамиться перед избранницей. Мы его утешали, как могли. А Василий заверил, что Рувим всегда может рассчитывать на его дружескую помощь в интимной сфере. При этом он с хитрой улыбкой указал на Юрия и меня. Рувим беззлобно послал всех на три буквы.

Мне приглянулась студентка с факультета геодезии и картографии Валентина Бойко. В шутку я стал величать ее Валентиной II. Она смеялась, не зная истинной подоплеки:

– Жаль, что родители не догадались дать мне имя Екатерина!

Про себя я дал ей прозвище Пышка: умеренная полнота гармонично сочеталась с небольшим ростом. При этом в танцах ей не было равных. Как-то она поведала мне свою необычную жизненную историю (ее фотография, как участницы Великой Отечественной войны, красовалась на институтской Доске почета):

– До и во время войны родители проживали в Ровно. Судьба свела нас с удивительным человеком – он под видом немецкого офицера втирался в доверие к фрицам, расстреливал фашистских главарей. Больше года мы с отцом находились в его отряде. Я даже научилась метко стрелять. Когда отец уходил в леса около города Броды, меня оставили во Львове, у бабушки. У нее проживаю и сейчас. О судьбе отца ничего не знаю… По слухам, погиб^[42].

Наши динамичные и насыщенные студенческие будни не обходились, конечно, без курьезов и мелких неприятностей. Мы частенько совершали пробежку к прудам, которые находились недалеко от общежития. После интенсивного плавания в таком же темпе возвращались обратно. Однажды ловкие воришки умыкнули всю нашу одежду и обувь. По тем временам это была ощутимая и трудновосполнимая потеря. Пришлось совершить обратную пробежку в образе обнаженных античных атлетов. Прохожие от нас шарахались, как от ненормальных чудаков.

Более неприятный случай произошел с Рувимом. На одной из улиц по пути в общежитие к нему пристали трое юнцов. С воплями «Бей жидов и москалей!» избили его, разорвали гимнастерку. Когда прохожие попытались их скрутить, быстро убежали. Рувим предстал перед нами с распухшим лицом и заплывшим глазом. Он горько изрек:

– Это чужой нам город, наводненный извергами и садистами. – После небольшой паузы с грустной улыбкой добавил: – Слава богу, что не били ниже пояса. Тогда – конец всем моим планам по поводу Оксаны.

Вскоре Василий также столкнулся с ватагой воинствующих хулиганов, только постарше. Но не зря мы его нарекли кличкой Горилла за могучие бицепсы, выдающуюся вперед челюсть и густую растительность на лице и груди. Хотя в драке ему досталось больше, чем Рувиму, своих противников он отделал как следует: националисты разбежалась под ударами его огромных кулаков.