Навь и Явь (СИ) - Инош Алана. Страница 107

«Кто ты?» – не языком, но сердцем спросила она, в обморочном восторге любуясь прекрасной седовласой девой, рождённой из всеохватывающего, вездесущего тумана.

Бескрайней печалью ответили ей синие глаза.

«Из всех четверых лишь ты пришла с любовью в душе, дитя, – пророкотал звучный, прохладно-серебристый голос. – Ты не знаешь языка Нави, но твоё сердце – зрячее. Лишь твоя душа способна подняться над множеством людских правд и разглядеть истину. Только ты и есть “сильная”, а те, кто произнёс заклинание вместе с тобой, не должны были этого делать, ибо они не понимают сути сказанных ими слов. Их души я не смогу спасти».

«Кто же ты?!» – дрогнуло сердце Голубы, облившись сперва неземным холодом, а после – живительным жаром.

«Я – та, чьё имя дети Яви поминают со страхом и чью душу отягощают своими страстями, гневом и ненавистью, – ответила сиятельная дева. – Встань на место своей сестры, посмотри на меня её глазами».

Ноги Голубы наконец обрели подвижность: радужный туман отпустил их. Шаг вбок дался ей легко, и она оказалась за плечом у Дубравы. Тотчас же свет померк, и девушку окружила угольно-чёрная тьма, пронзаемая ветвистыми гневными молниями, мертвенные вспышки которых озаряли огромную, покрытую седой шерстью женщину-волчицу с кровавыми угольками глаз и оскаленной пастью. Низко пригнув лобастую голову, она опаляла Голубу ядовитой волшбой своего взора.

«Её ненависть делает меня такой, – прогремел звериный рык, отражаясь каменным эхом от клубов сизого дыма, бурлившего под ногами Голубы. – Это – её правда, от которой она никогда не откажется, не желая взглянуть на вселенную иначе. А теперь вернись на своё место».

Шаг обратно – и грозная тьма рассеялась, а чудовищный зверь, олицетворявший её суть, обернулся синеокой девой в одеянии из светлого переливчатого тумана.

«Твои близкие пришли с гневом и ненавистью в душе, и заклинание обернётся против них. Но не печалься, дитя, твоя жертва не останется напрасной. – Улыбка небесной просини в глазах девы словно погладила Голубу по сердцу. – Мои дети считают меня уснувшей навеки, но я лишь перешла в иной вид бытия, в котором мне трудно говорить с ними. То, что вы зовёте хмарью – моя душа, которая впитывает отовсюду любовь, чтобы наполнить ею мой мир и этим исцелить его. То, что излучает свет, видится ярким, а то, что поглощает – тёмным. Время, когда хмарь станет светом для всех, ещё не пришло, но капелька твоей любви поможет и мне, и Нави. Благодарю тебя, дитя моё. Всё, что я могу сделать для тебя – это даровать покой твоей душе».

С нарастающим потрясением Голуба наблюдала, как мать, тётка и сестра превратились в ледяные статуи и заплакали весенней капелью в сиянии небесного взора девы. Черты их лиц оплывали, а солнечные отблески до боли светло и пронзительно играли внутри их прозрачных фигур. Головы, тая, стали размером с яблоко, руки истончились, истекая водой, и вот уже ничего похожего на человеческие тела не осталось в очертаниях ледяных круглышей, обточенных светом, будто береговая галька. Голуба не смогла даже вскрикнуть, переполненная горечью, но её подхватила, ласково баюкая, широкая сияющая лента и оплела по рукам и ногам.

«Покой… покой», – эхо обещания отдавалось в ушах и в душе, и Голубе показалось, что и она сама точно так же тает, растворяясь в этом неземном свете. Всё уходило за пелену мглы: ужас, недоумение, печаль, тревога… «Умирать совсем не страшно», – хотелось сказать ей в утешение всем, кто оставался на земле и боялся этого перехода. Блаженная лёгкость наполнила её, и все прочие чувства казались лишь едва приметной рябью на залитой солнцем поверхности воды. Река покоя медленно разоблачала её, снимая с души слой за слоем, вымывая земную суету и телесные стремления, пока не осталось лишь невозмутимое, наполненное любовью ядро. Оно и устремилось в потоке таких же мерцающих сгустков к далёкому свету новой надежды, зажжённому чьей-то мудрой рукой среди молчаливой звёздной бесконечности.

…Ослеплённая вспышкой света, Цветанка ткнулась лицом в сырую, пахнущую росистой свежестью траву. Едкая, жгучая боль в глазах стучала вместе с сердцем, слух терзал и грыз разнообразный звон и писк, будто несметные полчища комаров со всего света собрались в одно густое бескрайнее облако. В этом хоре выделялся один плаксивый звук – не то стон, не то хныканье. Выскребая пальцами остатки боли из глаз, Цветанка сперва упёрлась в землю локтями, а потом села.

Зрение не сразу вернулось к ней, и она вся превратилась в слух. Рядом плакал Боско, и его всхлипы далеко разносило озёрное эхо; где-то в невидимой лесной глубине отдавались маленькие отзвуки, словно мальчишки-воры, сверкавшие пятками в бегстве с места преступления. Цветанка нашарила рукав мальчика, скользнула пальцами по его мокрой щеке, и сердце сначала застыло в леденящем предчувствии, а потом заколотилось до жаркого удушья. Ощупью обследуя траву вокруг себя, она наткнулась на маленький клочок ткани. Платок? Обрывок одежды? Края ровные, обшитые – значит, платок. И, судя по запаху, принадлежал он Голубе.

– Голуба! Вратена! Малина! – позвала Цветанка.

Ответом ей было сиротливое эхо, юркой белкой взлетевшее к вершинам деревьев. Зрение наконец начало пробиваться сквозь искрящуюся пелену, но было сужено до маленького круглого оконца, будто воровка глядела сквозь свёрнутую трубкой берёсту. Трава словно покрылась инеем – странным, серым и совсем не холодным. Поднеся испачканную им руку поближе к глазам, Цветанка рассмотрела его… Это был пепел.

Ничего не изменилось вокруг: озеро всё так же дремотно отражало тёмную стену леса, покоясь под туманным одеялом, сосны на островке по-прежнему подпирали кронами холодный купол неба. Боско, сидя на пятках, размазывал по щекам слёзы, а ведуньи с дочерьми будто сквозь землю провалились… или рассеялись пеплом по траве. Поражённая страшной догадкой, Цветанка вскочила, загнанно озираясь. Лес замер в тишине, молчало и озеро, а в нескольких шагах от воровки лежала с закрытыми глазами опутанная нитью Северга.

– Где… Где все? – затрясла Цветанка Боско, но тот только нечленораздельно мычал в ответ, будто лишившись дара речи.

Она металась по полуостровку, словно за ней гонялся рой бешеных пчёл, пока ноги не подкосились. Боль от падения на колени притуплённо царапнула кожу, а дыхание рвалось из груди, будто после отчаянного забега. Из-за спины донёсся стон: навья пошевелилась, возвращаясь из забытья. Она попробовала приподнять голову, но тут же сморщилась – по-видимому, от боли.

– Похоже, я сглупила, повернувшись к тебе спиной… – Веки Северги разомкнулись, и сквозь них прорезался замутнённый взгляд. – Ты набрала силу с нашей последней встречи.

Цветанка смотрела на неё вблизи и не узнавала. Плащ и доспехи были знакомы, запах тоже, но лицо казалось совершенно другим. Может, память подводила воровку? Вместо длинной чёрной косы на голове Северги осталась взъерошенная, как у самой Цветанки, копна коротких волос, тронутых серебряным дыханием зимы, а из взгляда исчез тот безжалостный, наводящий жуть лёд. Немного придя в себя, навья тоже принялась искать глазами женщин и, не найдя, снова воззрилась на Цветанку – пронзительно, с живой, саднящей болью. Её зубы обнажились в клыкастом оскале, лицо исказилось маской страдания и ярости, а горло издало клокочущий, раскатистый рык. Однако сколько она ни билась, волшебная нить сковывала её, будто толстая цепь.