Навь и Явь (СИ) - Инош Алана. Страница 109

– Так ты, выходит, счастливая, – прогудел из-за зелёной шепчущей завесы голос Северги. – А меня уже никто и нигде не ждёт. Дочь выросла, уж свои дети у неё. Не думаю, что я нужна ей.

Это был уже не морок, это лес склонился над Цветанкой и начал стрекотать песни, шелестеть что-то колдовски-призывное на оба уха, а земля так и манила прилечь и уснуть вечным сном. «Встать, идти, жить», – приказывал крошечный невидимый военачальник, трубя в рог, и воровка из последних сил цеплялась за дерево. Твёрдое плечо выросло из пустоты нежданной, но прочной опорой, а голос навьи прозвучал над ухом:

– Проход сквозь морок даром не даётся. Знатно попила из тебя силушки земля эта. Ладно уж, так и быть, помогу тебе добраться до твоей Светланки.

Лес звенел, оплетая Цветанку тенётами сна, и она сдалась, позволив ему затянуть себя в звёздные глубины. Покачиваясь на убаюкивающих волнах, она плыла по сказочному царству, расцвеченному диковинными подвижными узорами, которые дышали и мерцали, будто сложенные из духов-светлячков, а рядом, утешая Цветанку ясным сиянием кроткой улыбки, летела девушка-сова с человеческой головой и птичьим телом. Струйки светлых, тёплых слёз щекотали щёки воровки, и она непослушными, неповоротливыми губами пыталась пробормотать Голубе: «Останься, не уходи!» – но накрепко слипшийся рот мог только умоляюще мычать. Пухово-мягкие крылья Голубы смахивали ей слезинки, а из больших и грустных, всезнающих, нечеловечески мудрых глаз лилось успокоительное тепло.

Может, год прошёл, а может, и вечность; сквозь дебри спутанных ресниц Цветанка разглядела лесной шатёр, который плыл над нею, по-вечернему озарённый косыми янтарными лучами матушкиного взгляда. Тело жадно вслушалось в действительность и определило себя живым, тёплым, но измученным. На Севергу морок, видно, не действовал, и она несла воровку, привязав к себе плащом: ослабленная правая рука не позволяла ей полноценно поддерживать обмякшую, полубесчувственную Цветанку под спину. Голуба-сова оказалась сном, а вот слёзы были настоящими: их соль щипала кожу под глазами. Шмыгнув носом, Цветанка уткнулась в жёсткое плечо навьи, а та проговорила:

– Поплачь, сестрёнка, и за меня. Мне уже нечем плакать.

И снова мягкие совиные крылья сна понесли Цветанку сквозь зачарованное царство. Чудесные живые деревья, улыбаясь в мшистые бороды, качали верхушками и бормотали скрипуче и басовито: «Хмм…» Духи-светлячки чествовали её многоголосым жужжащим хором, и весь лес до последней травинки оживал, чтобы посмотреть на это диво – прошедшую сквозь морок воровку-оборотня.

Когда она в другой раз вынырнула из сна, над ней плыло высокое и безмятежное, бескрайнее небо, в котором висели лёгкие облачка, подрумяненные зарёй – то ли вечерней, то ли утренней, не разобрать. Под головой по-прежнему было твёрдое и сильное плечо, но запах хлынул Цветанке в ноздри уже совсем другой – мужской. Её везли через поле в открытой коляске, запряжённой не лошадьми, а огромной серебристой волчицей, которая мчалась по полосе из хмари с холодящей сердце скоростью. Колени Цветанки грела тяжёлая медвежья шкура, а её плечи бережно и ласково обнимала тёплая рука. Расшитый бисерным узором отворот рукава, богатый воротник кафтана, молодецкие кудри и усы… Сказка, нашёптанная старыми елями, которые хранили матушкин вечный покой, ожила и зашелестела зелёными крыльями, а далёкая яснень-трава закачала одуванчиково-жёлтыми головками, серебрясь в лунном свете.

– Батюшка… – Нос воровки зашмыгал, и на ярко-синем сукне добротного кафтана Соколко остались мокрые пятнышки. – Ты ведь знаешь, что ты – мой отец?

– Знаю, родненькая, всё знаю, – мягко прогудел бархатисто-низкий голос. – Был я по торговым делам в Марушиной Косе, Серебрицу на рынке встретил и на ней ожерелье увидал – подарок мой единственный твоей матушке. По пятам за нею пошёл, не отстал, покуда она мне всё не рассказала… На могилку моей Любушки отвезла. Поклонился я елям мудрым, что сон её вечный стерегут, да и отправился тебя искать. Нашли мы с Серебрицей домик твой, Светланку повидали. А Невзора говорит, что ты, дескать, Калинов мост искать ушла… Ну, мы с Серебрицей следом рванули. Ох и не хотела же она сперва в Волчьи Леса снова идти, упиралась, да уговорил я её, молил слёзно. Вот ведь как бывает на свете – и Марушины псы сердце имеют людское!

– А Северга? – встрепенулась Цветанка. – Та женщина-воин в чёрном плаще?

– Она тебя из леса как раз выносила, – ответил Соколко, ласково вороша волосы Цветанки и щекоча ей дыханием висок. – С рук на руки мне передала, а сама пошла своей дорогой.

– А Боско? Мальчугана такого конопатенького по дороге случайно не встретили? – вспомнила воровка. И добавила на всякий случай: – Зайцем оборачиваться умеет.

– Не знаю, о ком ты говоришь, – покачал головой Соколко.

С печалью на сердце опустила Цветанка тяжёлую от слабости голову на широкое, тёплое плечо отца. Оставалось только гадать, какая судьба постигла мальчика-зайчика. Может, выбрался он благополучно из земель морока, а может, навек остался блуждать там… И вдруг среди ковыля и полевых трав поднялась ошеломительной стеной мысль: а может, и Соколко – сон, как и Голуба? Слишком уж счастливая, слишком прекрасная встреча у них вышла, о какой Цветанка могла только мечтать… А потом ещё более жуткая, гулкая, как пещерное эхо, мысль накрыла воровку тёмным колпаком: а что, если всё это от начала до конца – бред, навеянный мороком, и они до сих пор вшестером бродят в Волчьих Лесах, ища потерянный рассудок? Страшная это была дума, и только одно согревало истерзанное и усталое сердце: если это правда, то и Голуба жива, а значит, есть ещё надежда…

Не успев додумать, Цветанка нырнула в баюкающее тепло медвежьей шкуры и проснулась только ночью. Среди поля горел костерок, Соколко жарил на вертеле пойманного Серебрицей гуся, а сама седая волчица лежала неподалёку и щурила на огонь ядовито-горькие щёлочки своих зелёных глаз. Цветанка обрадовалась ей, как старому другу, не виня и не упрекая её ни в чём. Шатёр тёмного неба своими звёздными объятиями роднил их всех, травы стрекотали свою ночную песню, и воровка, прислонившись спиной к колесу повозки, впервые за долгое время основательно промочила горло квасом из отцовских припасов. Даже если это сон, то хороший, хоть и грустный…

Очередное пробуждение застало воровку под светящимися оконцами лесной избушки, ставшей ей родным пристанищем.

– Топи баню, хозяйка, – сказал Соколко вышедшей на порог Невзоре. – Притомились мы, а Цветанка ещё и прихворнула.

Горячие мозолистые ладони Невзоры дотронулись до щёк воровки, а огоньки волчьих глаз зажглись над нею.

– Жива – и ладно, а хворь пройдёт, – сказала она.

Банный жар уже не был частью морока, Цветанка чувствовала это и сердцем, и рассудком, и телом. Подстилка из душистого сена приятно колола кожу, на соседнем полке растянулась Серебрица в человеческом облике, покусывая сухую ромашку, а Невзора поддавала пару и вымачивала веники в кипятке. Соколко плескался за перегородкой, в мыльне, шумно фыркая и окатываясь водой.

Явью была и знакомая печная лежанка с периной, и биение сердечка спящей Светланки, которую Невзора положила Цветанке под бок. Всё в доме стихло, лишь поскрипывал сверчок, а на дереве неподалёку сидела сова – бессонный страж, простёрший свои крылья над людьми и оборотнями, мирно отдыхавшими под одной крышей.