Свободные от детей - Лавряшина Юлия. Страница 10

С директором Сергеем Николаевичем, не только именем, но и всем обликом похожим на брата Толстого, встречаться всегда одно удовольствие. Когда заглядываю к нему в кабинет, он сразу начинает улыбаться так многозначительно, что я чувствую себя Таней Берс, которую глубоко женатый и немолодой человек пытается втянуть в трагически-страстный роман. Но это я уже проходила…

— Зоя! — восклицает он, теша мое сердце тем, что никогда не употребляет уменьшительно-ласкательную форму моего имени, которую я сама терпеть не могу.

Сергей Николаевич уже идет мне навстречу, подтянутый и легкий, — бывший артист. Когда он прочитал первую из моих пьес, то сказал с такой печалью, что захотелось приласкать его:

— Мне впервые за долгие годы захотелось вернуться на сцену, чтобы самому сыграть главную роль…

Я сумела убедить его, что в своем театре он ведет главную роль постоянно. Славская говорит про него: «Наш директор красив так, что это даже неприлично!»

— Зоя! — он уверенно сжимает мои плечи, и я даже не пытаюсь дернуться, сбросить его руки. — Как я рад вас видеть! Ну, как там?

И тут же забивает все возможные с моей стороны упреки:

— А у нас гость, Зоя.

Сергей Николаевич произносит это так, словно я-то сама уже не гостья в их театре, допущена в ближний круг. И я против воли чувствую, что польщена.

Гостя я уже увидела: седые, серебристые волосы, смуглое лицо. «Товарищ с Востока? Ему пара нужна?» — сразу полезли в голову обрывки старой песни. Но это уж слишком дико, с этим Сергей Николаевич не мог ко мне обратиться. Проституток у него в театре пруд пруди — молоденьких и хорошеньких. Хотя, может, я и несправедлива к ним… Наверное, просто злюсь, пытаясь угадать, с которой из них Малыгин развлекается, пока я работаю как лошадь.

Сергей Николаевич называет на удивление русское имя:

— Валерий Александрович жаждал встречи с вами.

— Неужели? — я осторожно опускаюсь в кресло напротив, куда меня пихает директор.

— Валерий Александрович хочет просить вас, Зоя, написать книгу о его сыне…

Сердце сжимается в недобром предчувствии:

— А что такое с сыном?

— С сыном все прекрасно! Мальчик заканчивает Гнесинское училище по классу вокала, и уже есть люди, готовые сделать новый проект в шоу-бизнесе. Нужно написать книгу о пути этого мальчика, о его детстве, о том, как он делал в музыке первые шаги.

— Написать все как было? Или…

— Или, — кивает директор. — Ну, вы понимаете, Зоя! Фантазии вам не занимать, вы сумеете сочинить любую легенду. За соответствующий гонорар. Но это вы обсудите наедине, а я на минутку, с вашего разрешения…

И Сергей Николаевич быстро выходит из кабинета, оставляя меня наедине с заботливым папашей. Его темное, с клювом вместо носа лицо не выражает той радости от нашего знакомства, которая предполагается правилами хорошего тона. Я хотя бы улыбнулась ему…

— Итак?

Акцент у него все-таки есть, несмотря на русское имя. Я пытаюсь понять — какой? Армянский? Грузинский? Попробуй, различи на слух… Одет хорошо, явно не на рынке торгует. Он коротко называет сумму, которую готов заплатить за книгу. Услышанное откликается во мне радостью: я-то боялась, что мне какую-нибудь жалкую тысячу долларов предложат… Но сразу не соглашаюсь, это против правил.

— Смотря за сколько листов… Не обычных бумажных, я имею в виду, — я перебираю лежащую на столике бумагу для принтера.

Но заказчик оказался подготовлен к разговору:

— В издательстве мне сказали — восемь листов.

— А! Ну, восемь еще куда ни шло…

— Это мало? — наконец-то его непроницаемая физиономия отражает хоть что-то.

— Это в самый раз. Только я вот-вот уезжаю с театром в Швецию.

Валерий Александрович проявляет пугающую находчивость:

— Вот там и начинайте писать! Время не терпит.

— Мне бы сначала хоть увидеть вашего мальчика…

— А он здесь!

Только заговорив о сыне, он начинает улыбаться. «Свет очей моих, — насмешливо думаю я за него. — Плод чресел моих…» Зачать ребенка — самое элементарное деяние изо всех доступных человеку, но почему-то именно этим многие гордятся, как главным достижением. Благо Эйнштейна родили бы или Пушкина… Мне уже хочется взглянуть на этого мальчика, который, может, и впрямь поет, как соловей, черт его знает!

— Так позовите, — предлагаю я.

Вместо того чтобы подняться и пойти за своим сыном, мой заказчик достает телефон и звонит.

— Где ты? Зайди к директору. Я тебя с писательницей познакомлю.

Мне не очень нравится его тон, я не слышу должного уважения. Но уговариваю себя, что это акцент виноват, интонации другие, может, у него и в мыслях нет держать меня за обслугу.

Но когда открывается дверь кабинета, я цепенею. Конечно, это не школьник, сбежавший с прогона… Как я сразу не догадалась, что это раньше срока «зазвездившийся» сынок шляется по театру, милостиво дожидаясь, когда папа договорится за него, купит писателя, купит продюсера, купит место под солнцем?!

Меня тошнит от этих бездарных мальчиков и девочек, которые прокладывают себе дорогу деньгами, пустоту внутри ими же забивая! А зрители, читатели словно ничего не замечают, не понимают… И покупают книги, которые будто написаны Буратино с деревянненькой головой, и ходят на концерты, чтобы послушать фонограмму, и смотрят сериалы и фильмы, в которых никто не умеет играть и которые поставлены беспомощно… Что происходит? Массовое отупение? Вкус атрофировался напрочь? Отпал, как некогда хвостик?

Я встаю и делаю шаг навстречу будущей знаменитости:

— Без меня. Я не собираюсь пачкать руки дерьмом.

На этот раз он даже не толкает меня плечом, когда я прохожу мимо. Проношу себя, как флаг с баррикады — врагу в руки не дамся. Даром Красная Пресня неподалеку…

Директора в фойе нет, зато посланником Божьим появляется Влас в костюме разбойника, и я впервые бросаюсь к нему с такой радостью:

— Уведи меня отсюда!

Ни о чем не спрашивая, Малыгин стискивает мою руку и тащит в свою гримерку. Я бывала там не раз, но сейчас мне кажется здесь уютно как никогда. Влас делит гримерку с другими актерами столь же невысокого ранга, но сейчас она, к счастью, пуста. Усадив меня в крутящееся кресло перед большим зеркалом, которое давно пора протереть, он опускается передо мной на корточки.

— Что стряслось?

Тревога в глазах неподдельная. Я провожу рукой по его светлым волосам, по горячей щеке — он только что со сцены, взбудоражен.

— Ничего особенного… Ты видел меня в зале?

— Честно? Я вообще никого не вижу в зале, когда в образе. Хоть и не такой уж образ… Нет! — спохватывается Влас. — Я не имею в виду, что ты плохо написала. Пьеса классная! Но у меня-то роль — с гулькин нос!

— Написать тебе большую?

Спрашиваю это с усмешкой, чтобы он не воспринял предложение всерьез, но Влас отзывается без улыбки:

— Напиши.

И даже не предваряет это обязательным: «Да ладно!» Но я увиливаю от продолжения разговора:

— Там уже закончилось?

— Последняя сцена. Я уже не нужен, можем сбежать.

Только сейчас вспоминаю, что нас ждет Лера, но Влас не дает мне сразу вскочить. Напустив на себя заговорщицкий вид, он шепчет:

— Подожди, у меня для тебя кое-что есть…

— Что именно? — я с опаской осматриваюсь, от этого человека всего можно ожидать.

Он запускает руку в ящик, что за моей спиной, и вручает мне маленькую лошадку. У меня вырывается смешок:

— Что это значит? Хорошенькая… Это символ чего-то?

— Никаких символов, — отрицает Влас. — Все натуральное. Все по-настоящему.

Потянув за руку, Малыгин помогает мне встать и подводит к окну:

— Смотри!

Я не верю своим глазам. Во внутреннем дворе театра привязаны к фонарному столбу две лошади. Еще не просохший асфальт таинственно поблескивает у них под копытами. Лошади терпеливо переминаются, ожидая, когда им позволят двигаться, но я не вижу рядом с ними человека, который мог бы их отвязать.

— Они ждут нас, — шепчет Влас. — Пойдем.