Свободные от детей - Лавряшина Юлия. Страница 42

— Знаешь что, — решительно говорит Лера. — Я останусь. Мы будем рожать вместе.

И я чувствую, что сейчас уже ничего не имею против, хотя еще вчера этот процесс представлялся мне отвратительным настолько, что, казалось, кто угодно близкий, увидев это зрелище, не сможет не испытать брезгливости, которая потом так и останется в отношениях.

— Только ты будешь смотреть мне в лицо, — беру я с нее слово, и Лера охотно соглашается.

Невероятно, но сразу же выясняется, что у нее припасен результат анализа на ВИЧ — на всякий случай, как объясняет Лера. Но мне уже ясно, что сестра надеялась, что я струхну в последний момент, окажусь совсем не такой железной леди, какой пытаюсь выглядеть. Ей уже выдают халат, а меня проводят через все то отвратно-унизительное, что предшествует родам. Судя по отзывам в Интернете, куда я все-таки заглянула, именно клизму все вспоминают, как самый мерзкий момент родов. Хотя можно освободить кишечник и не столь варварским способом… В Штатах ставят слабительные свечки, и то по желанию, но, конечно, наших женщин, которые коня на скаку и в горящую избу, мучают все кому не лень. Мы же все выдержим, мы же русские…

Только мне кажется, гордиться-то нечем. Не любим себя, не ценим. Хотя журналам глянцевым верим, что мы самые красивые в мире, самые желанные для гигантского мужского интернационала. И покладистые, и неглупые… И действительно любим тех, кого всерьез считаем своей половинкой, охотно признавая свою неполноценность как отдельной личности…

Ко мне все это, правда, не относится. Но я-то с каждой минутой все охотнее верю в то, что родилась женщиной по ошибке. Роды быстро пробуждают желание отречься от своего пола…

— Когда мне поставят укол? — спрашиваю у акушерки, когда мой кишечник наконец готов к родам не меньше, чем матка.

Нина Ивановна уже знакомо машет рукой:

— Ой, милая! Ты сначала раскройся как следует, потом уж укол проси. А то двое суток рожать будешь, если сразу поставить.

У меня начинают дрожать губы:

— И сколько мне терпеть?

— Да часа три-четыре, не больше. Хотя… Первые роды… Посмотрим.

Лера на всякий случай подхватывает меня, хотя падать я не собираюсь. «Четыре часа, — я останавливаюсь на этой цифре, — неужели я не способна продержаться четыре часа?» Следуя советам акушерки, я хожу вдоль коридора туда-сюда, чтобы ребенок тоже двигался. Леру я загоняю на диван возле журнального столика, на котором с привлекательной небрежностью разбросаны журналы с пухлыми младенцами на обложках. Не знаю, удается ли ей понять хоть строчку, потому что всякий раз, когда оборачиваюсь, я встречаю ее встревоженный взгляд. Лера тут же опускает голову, как будто мы ведем какую-то странную игру.

«А волосы у нее такого же оттенка, как у Леннарта, — вдруг замечаю я. — Золотятся на солнце… Эта лохматая девчонка, что так рвется наружу, будет похожа на солнечного зайчика. И все будут отмечать, что личико у нее папино, а волосики мамины… А мы с Леннартом останемся ни при чем».

Я гоню эти мысли, слабину в себе пытаюсь вытеснить злостью: «Она причиняет мне боль. Как можно любить человека, из-за которого столько выстрадал? Как это удается другим женщинам? Или они притворяются? Я ненавидела бы ее всю оставшуюся жизнь, как наша мать нас… Может, Антона ей удалось родить безболезненно?»

— А теперь пора полежать, — ловит меня доктор, глаза которой улыбаются так, будто она и впрямь рада видеть очередную роженицу. — Подкопите силы, они вам понадобятся.

Меня укладывают в предродовой палате, в центре которой угрожающе возвышается гинекологическое кресло, куда меня, к счастью, не загоняют. Врач осматривает меня прямо в кровати и сообщает неутешительное: раскрытие еще слишком мало, нужно ждать. Лера перебирается ко мне поближе, но я прошу ее открыть окно, и она бросается выполнять поручение.

— Смотри-ка! — вдруг вскрикивает она. — Влас еще здесь. Бродит под окнами, как настоящий папочка.

— Какой идиот!

Это вырывается из меня вместе со стоном от очередной схватки. Мне кажется, что всю меня сейчас разорвет на куски. И Лера получит свой вожделенный плод. Но я тут же вспоминаю, что давала себе слово не орать, и только задерживаю дыхание, чтоб было легче.

— Во время схваток нужно глубже дышать не потому, что так легче, — в палате снова появляется врач. — Ребенку особенно нужен кислород, когда он начинает продвигаться.

— Да плевать мне на него! Мне так легче, — говорю я сквозь зубы, но вспоминаю, что сестра все слышит и умолкаю.

Доктор, улыбаясь, говорит Лере:

— В этот период они почти не контролируют себя. Уже завтра надышаться не сможет на своего маленького…

И я понимаю, что это не та врач, с которой Лера улаживала дело о передаче ей новорожденного.

— А та где? — спрашиваю я, когда доктор выходит.

— Она работает в послеродовом отделении, — поясняет сестра. — Я же не из родильного зала заберу Настеньку.

— Господи! — вырывается у меня. — Ты уже зовешь ее по имени!

Она виновато улыбается и пожимает плечами:

— Всего несколько часов до встречи…

В палату опять врывается акушерка:

— Вставай, вставай! Чего все лежишь?

И я покорно поднимаюсь и бреду по ненавистному коридору с деревянными панелями, потом снова ложусь и вновь хожу… Так длится бесконечно долго, мне уже кажется, что половина моей жизни прошла в этом тоннеле, ведущем к окну, за которым Влас. Сестра говорит мне в спину:

— А он тебя любит. Без дураков. Этим, знаешь, не бросаются…

— Я не переписываю заново законченные вещи, — отзываюсь я, не оборачиваясь.

Она ничего больше не добавляет, зная, как меня раздражают любые попытки сводничества. Когда тебе почти сорок, и ты живешь одна в хорошей квартире и не слишком дурна собой, время от времени неизбежно возникают те, кто считает себя лицом, крайне заинтересованным в твоей судьбе: «Ну, ты хотя бы роди, если мужика не можешь найти!» И твое «не хочу!» с каждым годом звучит все менее убедительно…

В коридоре то и дело сталкиваюсь с другой роженицей, как нас тут называют. Когда ей надоедает смотреть на свое отражение в моем перекошенном лице, она замирает у окна, ухватившись за пластиковый подоконник обеими руками. И в одну из ходок до меня доносится, как она нежно говорит вслух:

— Уже чуть-чуть осталось, потерпи, маленький! Я так жду тебя, так люблю тебя… Скоро ты молочка моего попьешь…

«А если у нее не будет молока?» — это почему-то ужасает, хотя мне, кажется, что за дело? Но я знаю, что судьба корчит гримасы именно тем, кто меньше всего этого заслуживает. Могу поклясться в том, что мне придется побороться с притоком молока!

Я тихонько отхожу от нее и больше не приближаюсь, чувствуя себя неловко, будто подсмотрела в чужую спальню, где женщина так ощутимо погружалась в счастье… Ей дано это простое и светлое, это огромное… Можно было бы позавидовать мученице, если бы мой выбор не был сознательным. Но я ведь больше сознанием, чем нутром, отторгаю свое материнское начало. Не нужно мне это. Мешать будет.

…Когда врач наконец признает, что пора поставить обезболивающее, я уже кажусь себе выжатым мочалом.

— Да всего два с половиной часа прошло, — удивляется она. — Ваш ребенок движется, просто как метеор!

«Девчонка стремится поскорее покинуть тело, которое отторгает ее», — я не произношу этого вслух, но, кажется, мы с Лерой думаем об одном. Меня ведут в операционную, голой усаживают на стол и суют бумажку с пугающим перечнем возможных осложнений после эпидуральной анестезии:

— Подпишите.

— А это все действительно может со мной случиться?

Больше всего пугает намек на паралич…

— Да ничего не случится, — небрежно успокаивает анестезиолог. — Не в первой колем!

И я покорно подписываю, предпочтя немедленное избавление от боли гипотетическим ужасам.

Когда обезболивающее начинает действовать, я понимаю, что такое настоящее счастье. Меня затягивает полудрема, в которой почти по-библейски нет ни боли, ни слез. Только теплые волны пробегают по животу, напоминая о той отдельной от меня жизни, что там идет. У нее свои цели, и вполне определенные, свои желания… Я уже перестаю понимать, как мы вообще пересеклись и слились с этим существом, похожим на меня только упрямством. Как знаменитые лебедь и рак, мы обречены тянуть каждый в свою сторону… И я знаю, что перетяну, если понадобится.