На кого похож арлекин - Бушуев Дмитрий. Страница 26

Мама Дениса глотала слезы, молчала, курила. Сумка с больничными пожитками стояла в прихожей. В дверях кухни наконец-то появился наш взлохмаченный домашний деспот. Он смешно почесал за ухом и, пряча виноватые глаза, вымолвил тихо, буднично: «Мама, а тапки-то ты забыла положить:» «Да, тапочки я забыла,» — засуетилась мать и, затушив дрожащей рукой сигарету, принесла из спальни газетный сверток, долго затискивала его в набитую сумку и виновато бормотала последние напутствия сыну. «И вот еще, — мать просеменила на кухню, выложила на стол деньги из кошелька, — вот, все, что осталось:» Денис отвернулся, сделал вид, что не слышал последней фразы. Я безрезультатно упрашивал бедную женщину взять обратно эти цветные бумажки.

В дверь позвонили. Пришла какая-то депрессивная подружка в нелепой черной шляпке, похожая на другую вдову, только что возвратившуюся с кладбища. Я подумал, что все эти обиженные судьбой женщины, вдовы, жены законченных алкоголиков и других образуют незарегистрированные ассоциации, часто бывают сверхактивны, религиозны или, наоборот, окончательно забывают свою доминирующую роль и эмоционально угасают. Это самое загадочное и сплоченное крыло всемирного племени неудачников.

Денис избегал смотреть мне в глаза. Ему было стыдно, но в глубине души я был рад, что мне довелось быть свидетелем домашнего скандальчика. Надо заметить, я даже получаю некоторое удовольствие от созерцания подобных сцен.

Как это бывает с давними подругами, две женщины отражались друг в друге как в зеркале. Кодеиновая вдова кивнула в мою сторону: «Это учитель Дениса, с ним мальчик останется на Рождество». Вдова № 2 посмотрела на меня с нескрываемым любопытством. У подъезда нас дожидалось такси, и красная мясистая рожа шофера показалась мне знакомой. Приступ таксофобии вспыхнул с новой силой. К счастью, я обознался. Мы сели в машину. Передо мной покачивалась эта занудная шляпка, которую мне хотелось сорвать и выбросить в окно; потом я стал смотреть на бычью шею шофера и почему-то подумал, что душить его будет трудно, особенно если он успеет напрячь шейные мышцы. Я закашлялся и увидел в автомобильном зеркале, как поганка брезгливо поморщилась. «Феминистка, фригидная вобла,» — я мысленно стучал ей по голове молотком всю дорогу к больнице.

В приемном покое мы трогательно простились с мамой Дениса. Тошнотворно пахло лекарствами и хлоркой в больничном вестибюле. Когда мы вышли на улицу, поганка стала задавать провокационные вопросы, показывая мне свое змеиное жало и поглаживая бельчонка по голове. Тот терпеливо выносил эту пытку. «Чем вы собираетесь занимать мальчика в дни каникул? — спросила поганка тоном социального работника. — Бедный ребенок, он милый, правда?» «Конечно, он милый, и мы сегодня же устроим детский стриптиз. А почему вы так неаккуратно выщипываете брови?» — хотел я было ответить в таком духе, но респектабельно приосанился и выпалил выученную наизусть культурную программу — кино, театры, упражнения по русскому (мальчик путается с причастиями и деепричастиями), теннис с моим племянником: Про бассейн я не сказал, потому что это звучало бы слишком обнаженно. И зачем-то я добавил для верности: «Моей будущей жене тоже нравится проводить время с Денисом». Но, кажется, я перегнул палку и переиграл свою роль. Поганка сощурилась, что было нехорошим знаком. Я поспешил проститься и этим опять смазал образ невинного доброжелателя. Но хрен с ней, ко всякому яду найдется противоядие в аптеке алхимика Найтова, о другом прошу, Господи — останови меня, когда я перестану быть самим собой и начну играть самого себя в безумном успокоении. Автоэпитафия: «Андрей Найтов, который играл Андрея Найтова». А где же человечек?

Свобода. В этот же вечер мы ужинали в маленьком ресторанчике «Витязь», декорированном в псевдорусском стиле. Я заказал полусухое шампанское, ростбиф, грибы в сметане и сырный кекс с вишней на десерт. Бдительность метрдотеля мы нейтрализовали заказанной для Дениса бутылкой «Пепси», и я спокойно подливал в его длинный бокал искры виноградной долины. Голова кружилась от безотчетности любви, дикого счастья, смешанного с желчью привычного страха за нашу будущность. Я быстро пьянел. Денис улыбался и заговорщицки наступал под столом на мою ногу. На салфетке я нарисовал профиль белки с кисточками на ушах и написал: «Я люблю тебя и хочу, чтобы ты был вечен». Бельчонок, прочитав, смутился и засиял, аккуратно сложил салфетку и спрятал в нагрудный карман своей клетчатой рубашки. Теплый кондиционированный воздух вертел над нами снежинки из фольги и флажки. Весь ресторан был увешан этой мишурой, и новогодние привидения летали по маленькому залу в масках и перьях, пьянели от алкогольных испарений, а мои арлекины держали над нами хрустальные венцы. Это было, было! Я не живу в этом спектре, но я вижу спектральный план, уже с четырнадцати лет я чувствовал кипящую жизнь в звонкой тишине. Ваше право — верить мне или послать подальше с этими баснями, но я открою сейчас один примечательный эпизод своей жизни. В январском хрустале восемьдесят девятого мы перевернулись под Ленинградом в старенькой «Ладе» с моим другом Юрочкой — мы возвращались в город из Петергофа с поэтической тусовки среди вселенского оргазма петровских фонтанов. Фонтаны, правда, тогда молчали. Юра вел машину после обильных возлияний, и я покоился на заднем сиденье как тряпичная кукла, иногда присасываясь к горлышку «Столичной» — бутылка была эстафетной и переходила из рук в руки через каждый километр. На сорок третьем мы кувырнулись, но приемник, по словам Юрочки, продолжал извергать Брамса. Я этого уже не помнил, и очнулся солнечным морозным утром в кафельной гробнице реанимационного отделения. Меня абсолютно не интересовало место моего прибытия, хотя мужской голос пробасил рядом: «Добро пожаловать в мир, Андрей Владимирович:» Я сокрушался лишь о том, что только секунды назад мне было даровано нечто, похожее на абсолютное Знание, но уже не помнил чистого и простого решения, над формулировкой которого я бьюсь всю жизнь как рыба об лед; мне было неуютно в миру, обрывки Знания вспыхивали в голове как уцелевшие странички сгоревшего блокнота: там только две силы, они бесконечны, но кратны и как бы перехитрили друг друга (не то слово, но значение верное). И была Музыка, которая сама по себе не была музыкой, и «это» не было похожим на произведение искусства, но было нечто, произведшее само себя. Нечто, имеющее ритм — так лучше означить. И был свет, на удивление материальный, я мог почувствовать прикосновение света, и свет был как шелк. Абсолютного решения я не помнил, но мои знания были со мной, со мной оставалось даже чувство юмора. Вот нес я к вам в мир прекрасную амфору, но амфора разбилась, и теперь никто не знает, что было в ней. Я вдруг вспомнил все свои ошибки, вспомнил отчетливо, с жутким раскаянием, вспоминались даже полусознательные мелочи из детства:

В тот период жизни я переживал глубокий духовный кризис, и Россию лихорадило, царство разделилось само в себе, трещина проходила через мое сердце, хотел я того или не хотел. Не буду говорить, о чем я молил Господа в то время, но на третий день возвращения в скафандр тела ко мне был послан Некто в неприступном свете. Я не испытывал этого Духа, но спросил только об имени, на что он отвечал: «Зови меня как хочешь». Некто предложил мне заново родиться в Дании в августе 1989 года, почти сразу же после смерти в ленинградской больнице: Прежде чем принять заманчивое предложение, я попросил у духа показать панораму моей жизни в российском варианте. Некто как будто растерялся и, мне показалось, даже расстроился, хотя видел я только очертания человека (роста весьма немалого) в ослепительном свете. Дух отвечал: «Ты искушаешь, но чего бы ты хотел?» Как человек практичный и предсказуемо-банальный, я попросил денег, здоровья и долгих лет жизни. Но не успел я это произнести, как Дух ответил: «Сам удивишься, как долго проживешь». Некто поведал мне еще нечто интересное, но об этом я сообщить не могу, так как он положил на последующие провозвестия свою печать. В минуты скорби и сомнений я сожалею, что не пожелал родиться в далекой Дании. Когда-нибудь я сяду в самолет и посещу свою несостоявшуюся родину. Повторю, что Дух не был испытан мною, и кто теперь знает, что это было.