На кого похож арлекин - Бушуев Дмитрий. Страница 28

Умываясь, замечаю, что на белках глаз появились красные ниточки лопнувших сосудиков. Денис пьет кофе в постели, прядь его светлых волос прилипла к вспотевшему лбу. Боже, сколько миров мы сожгли за все наши ночи, наши джунгли, полные полыхающих красок, фруктового изобилия и диковинных птиц! В каких небесных энциклопедиях классифицированы эти райские птицы? Мой поджарый мальчик, моя зеленоглазая пантера, мой Маугли, когда будешь в раю, не забудь сбросить в мое пекло хотя бы перышко:

…И было видение, давным-давно, не помню в какой из моих жизней: по выжженному полю идет немецкий офицер в пыльной форме, его уставшее арийское лицо забрызгано грязью, кровь запеклась в уголках странной улыбки; он ведет за руку светловолосого русского юношу в армейской рубашке не по росту, завязанной узлом на животе. Они вместе пьют воду из лесного родника, офицер что-то говорит на немецком и подносит парнишке лодочку своих ладоней с водой, от холода которой сводит челюсти. Песчинки скрипят на зубах. Парень жадно пьет и не может напиться, только острый кадык прыгает на мальчишеской загорелой шее. Уже темнеет, но птицы еще не смолкли. Я падаю в траву, ощущая всем телом притяжение земли после трех бессонных ночей на четырнадцатой параллели, трава пахнет дымом и горькой полынью, земля теплая и живая. «Земля живая,» — повторяю я и уже не в силах поднять отяжелевшие веки. Только обнимаю его худые плечи, чувствую соленый душистый пот на своих обветренных губах и слышу, как стучит воробьиное, чужое русское сердце. Засыпая, я подумал: если этот славный парень убьет меня ночью, то пусть он сделает это быстро и не больно. Мне снился лебедь на черном зеркале озера, деревянный стол с пивными кружками и восемь лун в небе. «Почему восемь лун горят над нами? — спросил я у странной девушки с синим лаком на ногтях. — И почему так пахнет землей?» Девушка стряхнула с декольтированного платья мертвую стрекозу и тихо ответила грубым мужским басом: «Потому что ты, сука, больше не проснешься и будешь вечно пить со мной этот гной». Я попытался пошутить:

— Это не худший вариант вечности, правда?

На что получил оплеуху и визгливый ответ:

— Да, это неплохо, особенно если ты любишь слушать грязные истории. У меня есть что рассказать тебе, милая сволочь: — и я опять получил оплеуху.

…Когда прошел звон в ушах, я увидел на столе железную перчатку и отвратительные крючки. Поймав мой недоуменный взгляд, эта жаба прохрипела:

— Что ты удивляешься, ты в аду, сука:

По лунной дорожке шел карлик с огромным членом и волочил привязанного за ноги мальчика, который что-то кричал на итальянском, и я опять удивился. «Неужели и меня будут истязать?» — не успел я подумать, как моя надсмотрщица стала целовать меня и высосала правый глаз: Потом она била меня по лицу железной перчаткой и приговаривала: «У нас тут страсти-мордасти, страсти-мордасти, страсти-мордасти:» Я никогда не рисовал себе ад таким примитивным, грубым и зримым, он всегда казался мне чем-то вроде долговой ямы с муками совести и тонкими переживаниями, в крайнем случае, я представлял себя сгустком вечного ужаса, летящим в безграничности или тлеющим огоньком самосознания в огне или холоде, но физические муки для меня были убийственной неожиданностью. Неужели это навсегда? Ад не будет закрыт? И разве моя любовь — грех? Любовь ведь чистая, как кристалл: Это лирическое отступление от небытия, ведь — «пока люблю — дышу», так говорили в золотые века? Они не знали Христа, и им все простили? Я так не играю, это нечестно, остановите землю, мне нужно сойти:

…Да и что ты оставишь после себя, Найтов, фотограф облаков, вечный мальчик? Высохшую розу и пару неплохих стихов в одной из канувших бесследно антологий? Может быть, близорукая филология зарумянится от удовольствия, вздохнет, получив минутное эстетическое наслаждение от текста, но ведь не ради эфемерного вздоха ты размешал свой лирический коктейль с кровью и слезами (кто сказал, что арлекины не плачут?). Или и жизнь твоя — облачный пар? Вместо символа веры поднял на шесте, как знамя, трусы какого-то сопливого мальчишки и плачет пьяными слезами, пуская слюни. Выстави за дверь своего щенка, встань под холодный душ, протрезвись, очнись! Изведи постом и молитвой парнокопытного беса, приставленного к тебе, чтобы ты не возгордился, извлеки из плоти своей это длинное жало, пока не задохнулся в перегаре смрадного, тягчайшего греха, пока не подавился собственной блевотиной, ибо нет у твоей лодки ни весел, ни паруса, и бросает ее как щепку в волнующее житейское море — и лодка тебе давно мала, и море все безумнее. Бог дал тебе чудесный, неиссякаемый дар, но кому много дано — с того много и спросится. Как же ты можешь столь безрассудно растрачивать то, что только отчасти принадлежит тебе? Будешь в долговой яме!

…Молодчики в проклепанной коже берут меня под руки и волокут к черным дверям лифта. Звенят цепи, мигает красная лампа. Мы спускаемся в дремучий колодец. У меня выпадают волосы (возможно, от радиации) и тошнит, тошнит: Двери разъехались: я увидел вращающееся зубоврачебное кресло, к которому пристегнут мой Денис. Блестящие спицы торчат из его челюсти, лоб сжат медным обручем, ноги расставлены, и вместо члена — рваная рана с пластмассовой трубкой. Компьютерный ремикс ревет из мощных динамиков, висящих под ржавой решеткой потолка — по этой решетке бегал краснозадый примат и определенно старался помочиться на меня. Из-за китайской ширмы с вышитыми золотыми драконами вышел румяный улыбающийся человек в белом халате. Извиняясь, доктор накрыл Дениса черным тюлем, закурил и, вежливо пригласив меня сесть в кресло, произнес нечто странное: «Я ознакомился с вашей историей, Андрей Владимирович: Мне нравится история, было интересно читать. Но у нас частная клиника, поэтому мне хотелось бы проверить ваши кредитные карты». Я протянул ему свой бумажник. Вдруг, во мгновение ока, мы оказались на Оксфорд-стрит в чудесный осенний полдень. Увидев эмаунт моего счета, доктор с удовлетворением щелкнул пальцами. Выбрав удобный момент, я подбежал к двум полисменам, но они, выслушав мой полубезумный монолог, переглянулись и пошагали дальше классической походкой лондонских бобби. Не раздумывая я запрыгнул в такси и приказал водиле гнать к лондонскому Лайтхаузу на Лэдбрук Гроув, рядом с которым, я помнил, находилась сербская православная церковь и дом епископа Николая. По дороге я посмотрел на себя в автомобильное зеркало и ужаснулся: лысина с дикими клочками волос, синие круги под глазами (наверное, таксист думал, что везет больного СПИДом в лондонский «Маяк»). Мне было нечем платить. Я попросил таксиста подождать меня возле ограды, а сам опрометью бросился в храм: В церкви было пусто, только молодая девушка наливала в лампады масло. Увидев меня, она вскрикнула и стала что-то лепетать на сербскохорватском, но я не слушал ее и прыжками безумной гиены скрылся за алтарем, схватив напрестольный крест, восклицая: «Крест держава всей Вселенной, крест — ангелам слава, крест — бесам язва, здесь меня не посмеют схватить никакие доктора, я буду первым человеком, кто сбежал оттуда:» Я глубоко ошибался. Крест начал раскаляться в моих руках, и я бросил его на кафельный пол. Волдыри на ладонях. Девушка вызвала полицию, но в моем ненадежном положении я был искренне рад сдаться в их надежные руки. Я даже вдохнул с облегчением взаперти маленькой комнаты, как вдруг загремели замки, и я с ужасом увидел моего сияющего доктора с двумя головорезами в белых халатах. Полисмен за их спиной подмигнул мне: «Мистер Найтов, если клинику вашего доктора Хантера вы условно называете адом, то мы желаем вам поскорее выйти оттуда здоровым и счастливым человеком. Не безобразничайте больше в храмах». Доктор улыбался и жал руки полисмену, пока молодые быки выкручивали мне руки и заталкивали в спецавтобус с тонированными стеклами. «Запишите хотя бы номер этого катафалка!» — кричал я в последнем отчаянии полицейскому, который стоял у выхода, прихлебывая кофе из пластикового стаканчика и издевательски дружественно махал мне рукой на прощание: Ах, как трогательно. Единственным утешением было только то, что у меня есть шанс увидеть Дениса, и в глубине души еще тлела искорка надежды на спасение: