Звезда королевы - Арсеньева Елена. Страница 28

Глава VII

«КОРОЛЬ МАРК»

И вот уже позади пышное венчание в Александро-Невском соборе; и блестящий прием в доме барона, который он снимал в Санкт-Петербурге и где Елизавета сейчас поджидала дочь; и поздравление императрицы жениху — дипломатическому агенту русской миссии в Париже, кавалеру многих орденов, барону Димитрию Корфу и его невесте графине Марии Строиловой («Теперь баронесса Корф!» — Елизавета торопливо, благодарно перекрестилась). А что за платье было на Машеньке! Какой же она выглядела прелестной и невинной в этом платье! При взгляде на невесту не приходилось удивляться любви к ней Димитрия Васильевича — любви, вспыхнувшей так внезапно и воспламенившей его столь сильно, что он сделал предложение Машеньке на другой же день после знакомства — после головокружительно быстрого ухаживания, более напоминавшего штурм, — а через две недели, лишь только мало-мальски позволили приличия, повел ее под венец. Вдобавок Корфа ожидали неотложные дела в посольстве, и такая торопливость, показавшаяся бы неуместной во всякое другое время, теперь вполне устраивала и невесту, и ее матушку с тетушкой.

Право слово, удача. Впрочем, какая удача… Счастье! Жених не стар, но уже в возрасте, — она будет за ним как за каменной стеной. «Place, messieurs place! Malame Korph passe! [57]» — словно бы услышала Елизавета в своем воображении, и, когда дверь из туалетной дочери распахнулась, она сделала глубокий реверанс дивному созданию в нежно-розовом, с сиреневым отливом, пеньюаре. Чепчик, из-под которого струились русые кудри, был обрамлен пышным кружевом того же цвета, что и пеньюар; и все оттенки сиреневого играли вокруг тонкого лица Маши, делая кожу белоснежно-матовой и выгодно оттеняя светло-карие глаза, казавшиеся огромными в обрамлении длинных, круто загнутых ресниц. «Боже мой, в ее годы я и на четверть не была такой красавицей. Погодите-ка, эта селяночка за своими юбками еще пол-Парижа поведет!»

Елизавета невольно расхохоталась — такой сконфуженный вид сделался у Машеньки, когда она увидела мать, склонившуюся в поклоне. Дочь тут же бросилась поднимать Елизавету, та крепко обняла дочь — и обе повалились на ковер, безудержно чмокая друг друга и хохоча от восторга.

Но вот Машенька оборвала смех и приподнялась, поправляя кокетливое кружево сбившегося чепца, — да так и пригорюнилась.

— О чем ты, моя радость? — тихо спросила Елизавета, но тут же и прикусила язык: она знала, о чем беспокоится дочь, потому что сама непрестанно тревожилась о том же.

— Мне страшно, маменька, — глухо проговорила Маша; кудри занавесили ее лицо пепельно-русой вуалью.

Елизавета молча пожала ее руку.

— Как вы думаете, может быть, сказать барону… — Маша осеклась, будто поперхнулась своим безумным намерением.

Она ожидала, что мать обрушится на нее с уговорами, но Елизавета лишь вздохнула, все так же лежа на ковре и глядя на дочь снизу вверх. Не слыша ответа, Маша повернула голову и с изумлением увидела, что матушка едва заметно улыбается. Говорят, дочь не может быть более нравственной, чем мать, и все же честность Маши приятно поразила княгиню.

— Знаю, Димитрий Васильевич тебе по сердцу…

— По сердцу! — жарко подхватила Маша. — Ах, конечно же! В том-то и беда!

— Как ты думаешь… — осторожно проговорила Елизавета, приподнимаясь и прижимая голову дочери к своей груди, — а ты могла бы… полюбить его?

Маша молчала. Два впечатления боролись в ней, два воспоминания: одно — о том, как сомкнулись длинные, светлые ресницы Димитрия Васильевича в тот миг, когда перед алтарем он впервые поцеловал невесту… нет, жену! — от этого воспоминания у нее почему-то счастливо замирало сердце; и второе — об огне, заметнувшемся по кисейной занавеси в большой зале. И она не знала, что сказать матери… она хотела бы сказать «да», но боялась это сказать.

Полюбить!.. Бог весть, способна ли она полюбить мужчину после той пытки, которую приуготовил для нее Григорий… чтоб ему вечно гореть в геене огненной, дьявольскому отродью! До сих пор еще страшно подумать, как она вожделела его в своих мечтах — и как груба, кровава оказалась действительность!

Но ведь… но ведь не у всех так бывает. Любовь ее матери к отчиму… она и страстна, и светла, Маша знала это. Бог ты мой, да она ведь даже толком не представляла, что же происходит между мужчиной и женщиной, кои принадлежат друг другу не воровски, а по Божьему согласию. Во тьме ли обнимет ее Димитрий или при свечах? Она впервые, даже в мыслях, назвала его лишь по имени и словно бы вновь ощутила губами его твердые теплые губы. Как он сказал ей, еще не отстранясь после первого поцелуя, — тихо, почти беззвучно, почти выдохнул: «Toute ma jeunesse est refugiee dans mon coeur!» [58] Да ведь он полюбил ее, полюбил, потому и захотел жениться так скоро! И сердце подсказывало Маше, что этот сдержанный, холодноватый, даже суровый на первый взгляд человек сумеет быть столь страстным, что перевернет все ее девические, путаные представления о любви и, может быть, отворит для нее врата к тому самому блаженству, постигнуть которое в полной мере могут лишь двое.

«Я смогу быть с ним счастлива, — подумала Маша, удивляясь собственной уверенности. — Я… я даже смогу полюбить его!»

Она вскинула голову, желая тотчас же поделиться с матушкой своим открытием, как вдруг заметила, что на устах княгини блуждает тихая, печальная улыбка, а по щеке ползет слезинка.

— Что вы, матушка? — испугалась Маша, стыдясь, что мысли ее угаданы.

Елизавета подняла на дочь свои прекрасные глаза:

— Ты выросла, моя родная…

Ее взор светился любовью, и Маша с облегчением уткнулась лицом в милую впадинку между шеей и плечом матушки. Они обе были благодарны судьбе, что Димитрий Васильевич не возражал, чтобы княгиня Елизавета и Евлалия Никандровна пробыли с Машенькой до наступления ночи: его отвлекло от юной жены прибытие курьера из Парижа; Маша уже успела понять, что дела на благо отечества будут для ее супруга прежде всего на свете.

Впрочем, он намеревался долго не задерживаться, и графиня Строилова, которую тоже пригласили в кабинет барона, ибо она, по всему вероятию, была посвящена во все тонкости его дипломатической работы, обещала заранее известить Машу, когда барон освободится от государственных дел для дел супружества.

А вот, пожалуй, и она… да, это ее грузные, но торопливые шаги раздаются в коридоре, ее рука отворяет дверь, она входит, нет, врывается в комнату… О Боже, но почему в таком виде?! Парик снежной белизны сбит набок, и из-под него торчат седовато-пегие жиденькие волосы: старческая грудь вот-вот готова выскочить из тесного корсета, и тетушка так тяжело дышит. Ох, да ведь ее сейчас удар хватит!..

Елизавета с Машей вскочили, захлопотали враз, усаживая Евлалию Никандровну в покойные кресла, подставляя под ноги скамеечку, распуская тугую шнуровку корсета, поднося под нос соли и обрызгивая водою с перышка — легонько, чтобы не расплылась краска на лице.

— Тетушка, что с вами, тетушка?! — восклицали они в испуге.

Но графиня сидела, глядя прямо перед собою неподвижным, безумным взором. Вконец устрашенная, Елизавета вспомнила о проворной Николь и кинулась к звонку, чтобы вызвать камеристку — та ожидала свою хозяйку в людской, — однако в это мгновение Евлалия Никандровна разлепила свои пересохшие, бледные губы и прохрипела:

— Не… надо. Не зовите ее… пока.

— Да что стряслось, тетушка?! — вновь набросилась на нее Елизавета с Машей, обрадованные, что графиня наконец заговорила.

И Евлалия Никандровна, обратив на них страдальческий, потухший взор, с трудом вымолвила:

— Все пропало… мы погибли… Позор, позор… — И голова ее бессильно откинулась на спинку кресла.

Можно вообразить, каких страхов натерпелись Елизавета и Маша, покуда приводили в чувство старую графиню! В любое мгновение мог явиться за молодою женою Димитрий Васильевич — и что бы он сказал, застав в своем доме этакий бабий переполох! Но, конечно же, еще страшнее было допустить до себя догадку о том, что означали бессвязные слова графини о каком-то позоре, о погибели… Впрочем, для матери с дочерью, у коих совесть, уж конечно, была нечиста, они значили только одно: барон каким-то образом прознал о случившемся с Машей и намерен выгнать из своего дома всех трех обманщиц, уловивших его в сети очаровательной, но лживой невинности. Елизавета и ее дочь были до такой степени угнетены сей мыслью — а они уже и не сомневались в правильности своих предположений! — что не сразу поняли, какой — еще больший! — ужас таится в словах тетушки, произнесенных, едва она очнулась, и сперва показавшихся совсем обыденными: