Звезда королевы - Арсеньева Елена. Страница 89

— Это все мелочи… Сами знаете, у Димитрия Васильевича кругом есть свои люди: и в голландском посольстве, и в австрийском, и при дворе… и так далее. Конечно, carent quia vate sacro [189], да и о нас тоже, но дело, смею надеяться, все мы делаем немалое. Посему предлагаю к нашему содружеству присоединиться и заглянуть нынче вечером в индийский ридикюль баронессы, извините за выражение, д'Елдерс.

Мария отвернулась к окну. Сердце как заболело при упоминании о муже, так и ныло не переставая. Это уже стало привычным: игла в сердце при воспоминании о Корфе, при звуке его голоса, при встречах с ним, с его отсутствующим взглядом. В том-то и беда, что ничегошеньки она о муже своем не знает — и уж не узнает никогда — ни о нем, ни о делах его!

А впрочем… why not — почему нет?! — как говорят англичане. Почему бы как раз сегодня и не узнать о его делах подробнее?

Это же просто чудо, какой шанс дают ей жизнь, и насмешливая судьба, и великодушный Иван Матвеевич! Верно, никто из всех этих «своих людей», которые есть у Корфа кругом, из всех этих espions [190], не в силах узнать о содержимом ридикюля. И даже сам барон не может. Могла бы тетушка Евла… тьфу, эта, как ее там… А коли она могла бы, то и Мария сможет. И почти забытое блаженство — ощущение бодрящего холодка меж плеч, небывалого обострения всех чувств, феерического восторга — заиграло, забилось в душе, будоража, опьяняя, словно шампанское. Мария лихорадочно потерла свои ледяные ладони, с облегчением почувствовав, как отступает боль в сердце. Резко повернувшись к Симолину, который наблюдал за нею чуть исподлобья, старательно скрывая волнение, она выпалила:

— Я согласна! У вас есть какой-то план или мне следует все придумать самой?

Симолин закинул голову, словно его крепко ударили в подбородок, и подошел почти вплотную к Марии, снизу вверх заглядывая в ее блестящие глаза: один был темно-карий, таинственный, другой же горел желто-зеленым огнем.

— Я всегда знал, что лучшее орудие против женщины — другая женщина! — улыбнулся посланник.

Последняя фраза была бы подходящим финалом для этой напряженной сцены — да Мария не сдержалась: хоть и не хотелось охлаждать пыл Симолина, а все же пришлось сурово наказать ему, погрозив для острастки пальцем:

— Только одно условие: Корф ничего не должен знать о моем участий в этом предприятии!

Симолин растерянно заморгал. Пришел его черед изумиться:

— Но почему?!

— Таково мое непременное условие, — вновь подняла палец Мария.

— И что — даже в случае удачи? — жалобно проговорил Иван Матвеевич — и его словно кипятком ошпарило, когда брови его собеседницы грозно сошлись у переносицы. — Ох, простите, Машенька, старого дурня! Я и не сомневаюсь, что у вас все получится, иначе и не просил бы. Так вы ни в коем разе не желаете… никак?

— Ни за что! — Мария опустила глаза, давая понять, что разговор окончен.

Симолин помялся, покряхтел — да что ему было делать? Согласился.

Мария только кивнула в ответ, хотя сейчас ей было очень трудно сохранять все тот же равнодушно-величавый вид. Итак, ее «шкатулка сюрпризов» для сурового барона, имя которому — Laisser-aller [191], скоро пополнится новой чудесной вещицей. Да еще какой!..

Впрочем, этот вечер начался с сюрпризов и для самой Марии. Она-то полагала, что придет в дом баронессы д'Елдерс вместе с Иваном Матвеевичем, однако сие оказалось неудобным, ибо не пристало замужней даме являться в обществе холостого одинокого кавалера, будь он даже ее соотечественником и годись по возрасту в дедушки (Симолину было около шестидесяти пяти лет). По его просьбе сопроводить Марию на музыкальный вечер взялась некая графиня д'Армонти («Она мне кое-чем обязана, — загадочно обронил Симолин. — Вернее, братец ее»). Графиня заехала за Марией в изящном ландо — открытом, по случаю жары, и при первом же взгляде на эту изящную брюнетку с точеными чертами Мария поняла, что уже где-то видела ее. Жгучая красота мадам д'Армонти — эти сросшиеся у переносицы брови, яркие губы, щеки, которым не нужны были помада и румяна, этот огненный взор, энергичные движения, выдававшие сильную, пламенную натуру, — красота эта была знакома Марии. И легкий южный акцент, окрашивающий французскую речь графини, пробуждал какие-то волнующие, тревожные воспоминания. В своем роскошном платье, где причудливо сочетались красный, белый и зеленый цвета, графиня напоминала редкостный цветок, да и имя у нее было столь же изысканное: Гизелла, причем произносила она его не мягко, на французский манер: Жизель, а по-немецки — твердо.

Обмениваясь с графиней приличествующими случаю фразами — с ней всякий сразу чувствовал себя легко и свободно, — Мария размышляла о том, к какой же нации может принадлежать ее собеседница. В ней не было изысканности испанки, томности итальянки, лени еврейки, застенчивости сербиянки, чувственности креолки. И при всем при этом она обладала всеми перечисленными качествами, а сверх того — еще и темпераментом. Гизелла д'Армонти напоминала более всего цыганку — Мария с изумлением сделала это открытие. Вот кто великолепно смотрелся бы на бале-маскараде в алой юбке, с алой розой в смоляных кудрях…

Гизелла неожиданно улыбнулась:

— Знаете, баронесса, я уже привыкла, что люди при первой встрече со мной ломают голову, пытаясь угадать мою национальность, — но безуспешно. Обожаю интриговать незнакомых, но для вас (господин Симолин предупредил, что мы с вами — близкие подруги, — оговорилась она как бы в скобках, давая понять, что посвящена во многое), для вас, так и быть, открою секрет: я венгерка, родилась близ озера Балатон — видите мое платье? Это наши национальные цвета! А девичья фамилия моя — Шалопаи.

У Марии холодок пробежал по спине, она зябко поежилась; газовый шарф ее заколыхался — так трепещет крылышками муха, увязшая лапками в клейкой золотистой, ароматной смоле.

— Я знакома с маркизом Шалопаи, — глухо проговорила она.

Гизелла ответила ласковой улыбкой:

— О да! Он говорил мне об этом.

«Говорил?! — чуть не взвилась Мария. — Что он посмел говорить?!»

По счастью, графиня оказалась дамой вполне светской и, почувствовав настроение своей спутницы, заговорила о красотах Парижа.

Улица Фавар находилась неподалеку, и уже совсем скоро дамы вышли из коляски перед домом, из окон которого лились звуки музыки. Только тут Мария вспомнила, зачем она прибыла на этот вечер, — и вновь почувствовала озноб.

Это был странный вечер! Играла музыка, испанская певица пела не без приятности романсы своей родины, однако Марии почудилось, будто она попала на один из вечеров графини Строиловой, где все посвящено было обсуждению — вернее, осуждению — королевской четы. Но это не были невинные сплетни — здесь говорили жестко, без полутонов — и очень злобно.

— Бог мой, какая-то модистка имеет над королевой власть большую, чем все государственные дела и министры!

— Да! Теперь шить у Розы Бертэн [192] едва ли не более почетно, чем иметь дворянский герб.

— Мария-Антуанетта желает успехов как женщина, а не как королева.

— Конечно. Она всегда стремилась уйти от серьезного разговора лишь потому, что он скучен.

— Долее пяти минут она ни на чем не может сосредоточиться. Корона всегда была для нее не уделом, не судьбой, но игрушкою — вернее, одним из множества украшений.

Мария сделала большие глаза. Непреклонное высокомерие французского дворянства было ей не внове, но говорить такое!.. Похоже, все они забыли, что французское слово gentilshommes означает не только «знатные люди», «хорошее общество», каковыми себя, несомненно, считают собравшиеся, но прежде всего «порядочные люди».

Нервно обмахнувшись веером, она окинула взором залу и встретила многозначительный взгляд Симолина. Верно, пришла пора Марии исполнить свою роль. Она не забыла об этом — просто беспокоилась, что хозяйка, баронесса д'Елдерс, исчезла из гостиной — не в своем ли она будуаре? А ведь как раз туда Марии надобно попасть. Но ежели Симолин глядит так пристально, стало быть, медлить более не след. Ведь в их тщательно обдуманном предприятии многое было взаимосвязано: порвется одно звенышко — вся цепочка порвется!