Война Роузов - Адлер Уоррен. Страница 40

Родители махали вслед отъезжающему автобусу, даже когда он уже скрылся из виду. Затем все стали разбредаться по своим машинам, молчаливые, словно подавленные чувством потери. Он направился к своему "Феррари", когда голос Барбары остановил его.

— Я все знаю о валиуме, — сказала она. — Но не знаю, как это тебе удалось. Но только не думай, что тебе это сойдет. Никогда.

Он повернулся и посмотрел ей в лицо, с удовлетворением отметив, что вокруг глаз у нее появилась недавно приобретенная сетка морщин. Он оглядел ее, ничего не ответил, сел в "Феррари" и нажал на газ.

Теперь он должен действовать осторожно. Он заметил ненависть в ее глазах, жажду возмездия. Одна щека его нервно подергивалась. Он посмотрел на часы. Слишком рано, кинотеатры еще закрыты. Мысль о том, чтобы остаться одному, пугала его. Расставание с детьми, понял он, расстроило его, отсюда и ложь, которая вызвала те уродливые мысли несколько минут назад.

Поездка в "Феррари" не принесла удовольствия. Над ним словно навис тяжелый покров мрака. Разлука с детьми не придала ему чувства уверенности. Несмотря на всю горечь и антагонизм, которыми была полна сейчас его душа, он по сути своей оставался семьянином. Дом, жена, дети, собака. Прямо как в телесериале. Он подумал о своем отце, простом чиновнике-бюрократе. Отец приходил домой, закрывал за собой дверь в собранном из щитов домике во Фрамингеме [46] и обретал царство покоя и безопасности. Домашней свободы. Здесь стояло его кресло, лежали его трубка, его халат. Чувство семьи: дом, жена, дети, собака. Для матери отец всегда был "моим". Она даже и говорила о нем так: "Мой любит, чтобы яйца варились четыре минуты. Мой не любит рисовый пудинг. Мой любит на завтрак бутерброды с яйцом и салатом и сладкое яблоко. Только не Макинтош". Она была очень внимательна ко всем его просьбам, тщательно входила во все детали. Она делала буквально все, чтобы старику жилось приятнее. Счастливый сукин сын. Он был царем вселенной. Чернослив к завтраку. Хорошо действует на пищеварение. Или желе "Джелло" на обед. Это от простатита. Или рыба по пятницам. И для Бога, и для мозгов. Они были католиками по рождению и наклонностям, но не особенно жаловали священников, хотя он знал, что мать втихомолку молится об их спасении. Для мужа и детей. И очень редко для себя.

Она являла собой именно тот тип женщины, какой он всегда хотел видеть в Барбаре, какой она, воображал он себе, и была. Большая грудь его матери была зонтом, под которым можно укрыться от всего мира. Она олицетворяла собой безопасность. Тепло, чудесно рядом с ее большим, щедрым сердцем. Любые слезы приобретали значение, если проливать их под этим зонтом. Он успокаивал боль. Он придавал всему дому сладость, умиротворение.

— Она — добрая женщина, — признался как-то Оливеру отец. И это было правдой. Как же он завидовал им сейчас. Долгие годы спать радом с такой большой подушкой, набитой силой, любовью и безопасностью. Разве могли сравниться с этим джунгли, в которых он жил сейчас? Мысли его блуждали в прошлом, и когда взгляд упал на собственное отражение в ветровом стекле, он вернулся к действительности. Он не жил с родителями уже больше двадцати лет, и хотя они были, благодарение Богу, живы и здоровы, их существование затерялось для него где-то в Фармингеме еще двадцать лет назад.

Он остановил машину и зашел в ближайшую аптеку-закусочную, откуда позвонил в Фармингем. Трубку снял отец.

— Привет, папа, — ему пришлось буквально скрутить себя, чтобы голос прозвучал бодро.

— Сын, — Оливер услышал, как отец завопил, отвернувшись от телефона: — Молли, это Оливер, — трубка тут же оказалась в руках у матери.

— Оливер?

— Да, мам, — он помолчал, проглотив комок, застрявший у него в горле. — Я только что отправил детей в лагерь на автобусе.

— Они здоровы? — она всегда становилась подозрительной, когда он звонил. За пределами ее дома жизнь была неустойчивой и опасной. Они обменялись обычными пустяковыми новостями. Как Джош? Что Ева? Как твоя практика? Как ты себя чувствуешь? Ну как там оно? Это означало развод. Его родители еще не видели его с тех пор, как произошел разрыв, хотя и повидали детей, когда те были в Бостоне вместе с Барбарой. Сама Барбара тогда на встречу с ними не пошла. В разговорах с Оливером мать намеренно старалась не упоминать о Барбаре.

— Никак нельзя все это остановить? — спросила она.

— Никак.

Наступила долгая пауза, в продолжение которой он мог ясно читать ее мысли и видеть перед собой ее лицо. Такие вещи не могут, не должны происходить на свете. Пожалуйста, только без слез, взмолился он про себя, и после еще нескольких безобидных слов они закончили разговор, не имея привычки и потребности в длинных междугородних переговорах. Тем не менее он вышел из аптеки успокоенным, размышляя над тем, где правда и где вымысел. Их жизнь. Или его.

Он не собирался возвращаться домой, но настолько утратил всякое чувство времени и пространства, что, прежде чем он дал себе отчет в том, что делает, уже въезжал в аллею, которая вела к их дому. Обнаружив, где находится, он стал ждать Бенни, который должен был вот-вот выскочить к нему, и мысль об этом пробудила в нем желание отправиться на прогулку, может быть куда-нибудь к Хайнс-пойнту, где Бенни мог бы побегать и погоняться за летающим диском — один из немногих трюков, которым обучил его Оливер.

Он вышел в сад и громко посвистел, засунув два пальца в рот. Обычно этого бывало достаточно, чтобы отвлечь Бенни от его вечных похождений. Он посвистел еще раз. Никакого ответа. Тогда он вернулся в машину и объехал соседние улицы, время от времени продолжая призывно посвистывать. Бенни обычно спал у его постели и, хотя фыркал и порой забывал, что находится не на улице, как-то скрашивал одиночество Оливера. Хоть и собака, но лучше, чем ничего. Гораздо лучше.

Удивительно, но эта мысль позабавила его своей иронией. Подумать только, единственным по-настоящему любящим его членом семьи оказался какой-то паршивый шнауцер! Бенни с симпатией относился ко всем его проблемам, и Оливер не раз на протяжении последних трудных месяцев по разным поводам облегчал перед ним душу. Есть вещи, которые просто необходимо проговорить вслух. И Бенни смотрел на него задумчиво, в его больших карих глазах застывало внимание, голова склонялась набок, уши становились торчком.

— Ах ты умный, рогатый сукин сын, — говорил Оливер, сжимая пса в шутливом объятии, что требовало определенной выдержки, так как от Бенни исходил специфический запах.

Ему приятно было сознавать, что у него есть Бенни, и даже тревога по поводу его исчезновения не разогнала внезапно охвативший Оливера оптимизм. Поиски помогли убить время до начала сеанса в кинотеатре, и он сидел, глядя на двух Вуди Алленов [47] в "Биографии", и удивлялся, что все еще может смеяться над картиной, которую смотрит уже в четвертый или пятый раз.

Он съел два сандвича с ростбифом и порцию жареной картошки в "Рой Роджерс" и направился домой, сдерживая ужас своего одиночества мыслью о Бенни, ожидая услышать его лай, ставший для них обоих привычным приветствием. Бенни обычно поджидал его под одним из кустов, тянувшихся по периметру сада, готовый вскочить и прижаться к ногам своего хозяина. Появление Оливера в автомобиле всегда приводило пса в замешательство, так как ему приходилось обегать вокруг гаража, в который он все равно не мог проникнуть. Обычно он вставал на задние лапы у двери, ожидая, пока Оливер ее откроет, и только затем делал первый шутливый прыжок, сразу же приводивший костюм Оливера в неприглядный вид.

Но Бенни возле дома по-прежнему не было. Однако паниковать все равно еще было рано. Бенни часто приплетался домой глубокой ночью, иногда под утро. Порой Оливер оставлял заднюю дверь в дом приоткрытой, и тогда загулявший Бенни проскальзывал внутрь, поднимался наверх и принимался скулить и царапаться под дверью его комнаты. В полусне он вставал с постели, отпирал дверь и впускал собаку.