Корделия - Грэхем (Грэм) Уинстон. Страница 77

Он снова поскользнулся. Вставая, увидел на другой стороне улицы пивную. Обычно гордость не позволяла ему заходить в подобные заведения, но теперь Брук пересек дорогу и храбро толкнул дверь.

В баре было полно людей. Он заказал виски. "Значит, план мести… Старик никогда не увидит Яна. Ему только и останется, что рабский труд без всякого вознаграждения. И без надежды на примирение — никогда! Корделия будет до конца слушаться мужа."

От виски Брук еще больше вспотел, но попросил еще и расстегнул пальто. Он знал, что на него обращают внимание. Как же — сидит один, с тонким, мертвенно-бледным лицом. Это лицо да длинные волосы выдают в нем артиста. Джентльмена.

"Мечты и планы… Месть мертва и не приносит плодов. Нет ли другого выхода? Возьмут ли его в "Вестминстерский бюллетень", если он внесет только пятьсот фунтов, да Корделия даст тысячу, да он пообещает ежегодно вносить столько же? Допустим, он согласится не получать жалованья. Как-нибудь проживут в Лондоне на свою долю прибыли — вряд ли отец в состоянии лишить их этого.

Нет, не получится. Им нужна вся сумма — и немедленно. Да и точно ли тот пункт договора неуязвим? Надо бы завтра проконсультироваться с адвокатом."

— Привет! — послышалось рядом.

Возле его столика, опершись рукой о спинку стула, стояла женщина. Она улыбнулась Бруку. Черное платье с фальшивыми драгоценностями. Крашеные волосы. Он не сразу поверил, что она обращается к нему.

— Кто вы?

— Я в порядке, Мак, — быстро отозвалась она. — А ты как?

Они уставились друг на друга. Ее холодные карие глаза беззастенчиво оценивали Брука. Он покраснел.

— Что вам нужно?

— Идем со мной, весело проведем время.

— Нет, благодарю, — он встал, радуясь, что в баре шумно и их никто не слышит.

— Эй, угости-ка девушку.

Покраснев до корней волос, Брук положил на стол монету в два шиллинга и направился к двери. За спиной слышался смех — возможно, смеялись над ним.

Леденящий ветер мигом пронзил его, точно лезвие ножа. Брук окончательно преисполнился презрения к самому себе. Даже не смог, не заикаясь, отбрить женщину такого сорта, позволил смеяться над собой. Он снова побрел по направлению к городу. Рано возвращаться домой. Может быть, сегодня вообще не стоит возвращаться. Пусть отец понервничает. Правда, это жестоко по отношению к Корделии. Хоть она на его стороне.

Он увидел еще один бар и, остановившись, попробовал заглянуть в запотевшее окно. Всем существом Брука овладела смертельная усталость, сменившая искусственное возбуждение. Ноги заледенели — нельзя было выходить из дому в легкой обуви. Он вошел внутрь.

Здесь было тише, спокойнее. Он снова потребовал виски, как будто надеялся утопить в нем свое отчаяние. Какая разница? Он разбит, уничтожен морально. "Прекрасная мечта растаяла при ярком свете дня…" Кто это написал? Призрачная тюрьма приняла его в свои объятия. Да, он снова в клетке. Певчая птица и в клетке поет. В прошлом он не раз изливал душу в стихах. Нет, он не позволял себе, как и другие, откровенно писать о своих разочарованиях — это слишком больно. Помогал сам процесс. Несколько строк на бумаге действовали лучше любого успокоительного. Он бредил славой, внезапным признанием, блестящими отзывами в прессе, знакомством с великими мира…

Грезы всегда приходили на помощь. Почему же сейчас не случилось ничего подобного? Брук выпил еще стакан виски, достал из кармана карандаш и использованный конверт. Что, если раз в жизни прямо написать о своем горе? Кто может ему помешать?

Брук продолжал писать; слова лились нескончаемым потоком. Он чувствовал: получается нечто стоящее. Сыро, но общее ощущение, интонация, сама душа стихотворения… Это прекрасно! Горечь, злость — надежнейшие стимулы к творчеству! Им овладело вдохновение; сами собой приходили мысли, образы и легко ложились на бумагу. Бумага кончилась; он разорвал конверт и начал писать на внутренней стороне. Ему было все равно, смотрят ли на него. Он заказал еще виски, но даже не притронулся.

Наконец вдохновение иссякло. На лбу Брука выступила испарина. Получилось двенадцать строк. Еще три смутно витали в уме, но никак не могли оформиться.

Да, это будет маленький шедевр. Обычно на создание стихотворения уходили многие недели… Брук замерз и решил вернуться домой.

Домой. Теперь можно. Мысль о возвращении в Гроув-Холл уже не казалась такой невыносимой. Он выплеснул на бумагу всю желчь; поэзия в очередной раз пришла на выручку.

Он встал, осушил свой стакан, подобрал драгоценные листки и застегнул пальто.

Брук не помнил, давно ли сидит здесь, но, должно быть, время уже позднее. Когда он вышел на улицу, валил снег и дул ветер. Омнибусы не ходили, и вблизи не было видно ни одного кэба. Он решил идти пешком. Ветер леденил все тело до мозга костей.

Прежние честолюбивые мечты утонули в алкоголе, зато родились новые. «"Бюллетень" обязательно напечатает это стихотворение, даже если он и не поступит к ним младшим редактором. Это прославит его имя. Прекрасный способ отомстить отцу — единственный, от которого у старика нет противоядия. Если бы всегда удавалось достигать такой концентрации мысли, такой остроты чувства, такой искренности. Он переплавил свои страдания в художественное произведение, почти добился совершенства — как Поп, как Драйден…»

Ему никогда еще не доводилось столько пить, и примерно на полпути Брук почувствовал себя плохо. Боясь потерять сознание, он прислонился к стене и уронил голову на грудь. Потом, спотыкаясь, преодолел еще несколько сотен ярдов.

Он слишком хорошо знал дорогу, чтобы не отдавать себе отчета в том, сколько еще идти. Когда наконец показались очертания Гроув-Холла, это было как оазис в пустыне. Брук сел прямо на снег, чтобы отдохнуть и прийти в себя. Гордость тоже не сбросишь со счетов. Он должен войти в Гроув-Холл с высоко поднятой головой.

Слава Богу, наружная дверь оказалась открытой, и на пороге, поджидая его, стояла Корделия в меховом пальто.

Брук простудился — как и следовало ожидать.

Он отказался немедленно лечь в постель — это подтвердило бы мнение о нем как о больном, никчемном человеке. В понедельник он не поехал на фабрику, но после отъезда мистера Фергюсона бодрым шагом направился в его кабинет и взял копию договора, чтобы показать поверенному — но не их семейному, а какому-нибудь постороннему, в городе.

Его худшие подозрения подтвердились, и он вернулся домой еще более разочарованным и больным.

Он не стал спешить с письмом к Хью, все еще теша себя дерзкими, отчаянными проектами. Главной стала работа над стихотворением, которое Брук шлифовал и оттачивал до блеска; наконец осталась одна последняя строка — она никак не приходила в голову.

Как обычно, у него пропал аппетит, но он все-таки сошел к ужину — показать отцу, что нисколько его не боится. Хватит пасовать и стелиться перед ним! Брук сидел за столом, бросая на мистера Фергюсона неприязненные взгляды исподлобья и повторяя про себя строки своего шедевра. Он заранее праздновал победу.

Корделия была в страшной тревоге. Выражение лица Брука не предвещало ничего хорошего. С минуты на минуту могла вспыхнуть новая ссора. Для этого было бы достаточно любой мелочи. Теперь она понимала, сколь тщетны были ее надежды достичь компромисса. Ссора вырвала с корнем их родственную привязанность; между ними разверзлась пропасть, и преодолеть ее не было никакой возможности.