Корделия - Грэхем (Грэм) Уинстон. Страница 79

Глава V

"Теперь, как никогда, я должна следить за тем, чтобы не поддаваться гневу, ненависти, истерике. Горе — да, настоящее горе, хотя и не без примеси чего-то странного… Возможно, это действие шока. Мне показалось, он как будто ускользает от нас — уходит, как сквозь пальцы песок. Только что говорил — и вдруг глянули — а его уже нет! Он никогда не вернется. "

— Ян, милый, это всего на два-три дня. Бабушка даст тебе много-много игрушек. Я буду приезжать каждый день. Нет, няня сегодня побудет здесь, а завтра приедет к тебе. Нет, дорогой, железная дорога займет слишком много места. Ну ладно — только паровозик.

"Давно ли Брук был точно таким же мальчиком. Воротничок со шнурками, костюмчик из хлопка, белые гетры. Другая женщина, может быть, похожая на меня, радовалась тому, как он играет, не предвидя будущего."

Брук играет на лужайке в крокет в первое лето после свадьбы. Брук больной в постели — измученный, постоянно брюзжащий, но и благодарный за заботу, взывающий к ее невостребованному материнскому чувству. Брук играет ноктюрны Шопена. Брук гордится рождением сына… пусть даже это не его сын. Читает стихи в Атенеуме; взволнованный голос становится все увереннее, а под конец в нем и вовсе появляются триумфальные нотки. Островки взаимного согласия — в Саутпорте и Уэльсе, после всех треволнений, связанных со Стивеном.

Она все же любила его — может быть, больше, чем сознавала. Корделия не была бесчувственной, не могла не откликнуться на проявления доброты и нежности. Теперь она раскаивалась в том, что делала это недостаточно горячо и искренно.

Конечно, всякое бывало. Она проявила бы несправедливость по отношению к самой себе, если бы забыла о его угрюмости, мелочной раздражительности и тому подобных вещах. Однако все они проистекали из его подчиненного положения, сознания своей неполноценности, крушения всех надежд. Где все это теперь — лихорадочный румянец на щеках, редкие вьющиеся волосы, устремленный как бы внутрь себя взгляд карих глаз, способность к пониманию и впечатлительность?

— Не могу передать вам, Корделия, как мне тяжело. По всей видимости, я недооценил, насколько далеко зашла болезнь; воспалительный процесс перекинулся на грудные мышцы. В таких случаях трудно точно предсказать течение болезни. Очевидно, в последнее время Брук скрывал свое состояние. Простите. Понимаю, вам не нужны мои оправдания. Но я должен сказать… объяснить…

— Он надорвался. Откуда вам было знать?

— Поверьте, эти соболезнования — не дань условности… Если я могу быть вам чем-нибудь полезен, умоляю — располагайте мной.

— Спасибо, Роберт. — Но чем он может помочь — как бы ему ни хотелось? Только в эти последние месяцы Корделия оценила, как сильно было в нем это желание.

Наверное, причиной тому была истерика, но Корделия чувствовала, что главные испытания — впереди. Брук вне досягаемости отца, но теперь непосредственная опасность грозит ее собственному сыну. Нельзя позволить мистеру Фергюсону искалечить и его жизнь! Корделия с ужасом представила себе своего крепенького, здоровенького малыша (но уже привыкающего вести себя тише воды, ниже травы во время молитвы) — неужели из него выйдет второй Брук, растущий в атмосфере благоговейного страха перед дедом, приниженный и вечно пытающийся угадать, чего от него ждут — пока…

Она в мыслях вернулась к Маргарет и долго, много больше, чем за последние два года, думала о ней. Видимо, ее первоначальные подозрения были недалеки от истины. Первую жену Брука убила тлетворная атмосфера этого дома.

Сначала Маргарет. Потом Брук. Кто следующий?

Она не останется здесь — ни одного дня! Быстро уложить вещи и подхватить на руки спящее дитя. Возможно, яд рабства уже проник в его кровь — незаметно для окружающих?

Она еще не решила, как быть со стихотворением Брука. Бесспорно, мистера Фергюсона следовало ознакомить с хорошо обдуманными эпитетами, которыми его наградил собственный сын. Но что-то удерживало Корделию от подобного акта мести. На него и так обрушился страшный удар; прошлого не вернуть. Ах, если бы можно было сорвать с его стариковского лица маску страдания и убедиться, что это всего лишь маска!

Выражение скорбного достоинства…

"Невосполнимая утрата… Он был любящим, почтительным сыном… Богу было угодно на старости лет послать мне новое испытание…" Лицемерие — или правда? Главное, чего сейчас хотелось Корделии, это уклониться от всяких решений. Пусть другие выносят ему приговор, а она слишком разбита, слишком утомлена, чтобы предъявлять обвинения.

Даже если этот человек искренен, он все равно несет гибель всем, кто имел несчастье оказаться с ним рядом.

— Благодарю вас, миссис Торп, вы так добры, что навестили нас. Нет, мистер Фергюсон никого не принимает. Он большей частью сидит у себя в кабинете. Большое спасибо. Разумеется, я передам…

"Теперь я могу уехать, миссис Торп. Как колотится сердце в груди! Еще свежа боль утраты…

Нужно все хорошенько обдумать. Сегодня суббота — целые сутки после похорон. Завтра Ян возвращается от мамы. В понедельник мистер Фергюсон уедет на фабрику. Не может не поехать — ведь он не был там с тех пор…"

— Спасибо, папа, что ты его привез. Я на днях заеду. Он, правда, не причинил хлопот? Ян, милый, какие у тебя прелестные часики!? Неужели дедушка сделал их сам? И неужели они ходят?.. Да, это была кошмарная неделя, но я думаю, худшее уже позади. Все так добры… Ты знаешь, дядя Прайди заболел и не смог приехать на… в общем, поэтому его не было в пятницу. Мы послали ему телеграмму, в ответ он телеграфировал, что сражен приступом ишиаса… Да, я постараюсь устроить себе каникулы. Куда-нибудь съезжу… прямо завтра… но это еще не точно. В крайнем случае я вам напишу. Оставлю записку…

Отец оставался с Корделией до вечера, а когда он уехал, снова пошел снег.

Наступило время вечерней молитвы и ужина. Слуги собрались в холле и смущенно переминались с ноги на ногу. На этой неделе мистер Фергюсон трижды пропускал молитву, а так как его было не кем заменить, Корделия отпускала слуг. Так случилось и на этот раз. Они с тетей Тиш сели ужинать. Она послала Холлоуза за мистером Фергюсоном, но тот изъявил желание поужинать у себя в кабинете. Тем лучше. Хотя в огромной гостиной две женщины казались себе маленькими, незначительными, все же их молчание было исполнено взаимной симпатии и объединяющего горя.

После ужина тетя Тиш пожелала прилечь. С тех пор, как умер Брук, она только и делала, что плакала; даже сейчас ее глаза были на мокром месте, а на кончике носа болталась предательская капля.

Корделия поднялась посмотреть, как дела у Яна, немного поболтала с няней Гримшо и спустилась в холл за вчерашней, еще не разобранной почтой.

В камине почти погас огонь, и Корделии пришлось поворошить еще не до конца сгоревшие куски угля — опять вспыхнуло пламя. Тепло и свет помогают не только от холода. Согрейте руки, пока в душе теплится чувство; извлекайте радость из каждого мига, ибо за стенами — кладбищенский мрак…

Кто-то вошел в гостиную. Мистер Фергюсон.

Глава VI

Он сказал:

— Вы, верно, вините меня в смерти Брука? И во всем остальном?

Перед тем они десять минут сидели молча; Корделия делала вид, будто читает, и лихорадочно подыскивала предлог, чтобы уйти. Мистер Фергюсон уставился невидящим взглядом в огонь. В первый раз за всю неделю они остались вдвоем.

— Вам нужно отдохнуть, — ответила она. — Тетя Тиш легла спать, поэтому я не стала подбрасывать топливо.

— Вы во всем обвиняете меня? Ответьте!

— Я не знаю…

— У меня было три сына, — он тяжело вздохнул. — И только один дожил до зрелого возраста. Это несправедливо. Если бы все они были живы, все было бы по-другому. Вам не понять. Нет… не уходите.

— Что толку говорить…

— Каково ваше отношение к смерти? Что она означает для вас — конец или начало? — мистер Фергюсон уставился на свои руки, желтые и как будто восковые в пляшущих отсветах огня. — Когда мою бренную плоть источат черви — моя душа узрит Господа? "Он восходит и, подкошенный, падает, точно цветок…" У меня было три сына. Три, а не один! Вас с детства приучили ценить семью — вы должны чувствовать…