Корделия - Грэхем (Грэм) Уинстон. Страница 82

Дверь отворила женщина с цепким, однако дружелюбным взглядом и выговором кокни. Да, мистер Фергюсон здесь живет. Да, он у себя. Да, ему лучше. Его апартаменты на втором этаже. Она покажет дорогу.

Они поднялись на второй этаж. Корделия постучала. Прайди открыл дверь — одна рука скрючена. Он похудел, однако выглядел помолодевшим, хотя и опирался на трость.

— Дядя Прайди! — завопил Ян и повис у старика на шее.

— Боже милосердный, — сказал Прайди, хватая его в охапку. — А я-то как раз подумывал о горячих булочках.

Они поужинали и договорились, что Корделия с сыном переночуют у него — она так и надеялась, что он не откажет. Яна уже уложили, но он перебил себе сон в поезде и теперь никак не мог успокоиться. Дверь его спаленки осталась открытой, и он то и дело изобретал новые предлоги, чтобы зазвать кого-нибудь к себе. За ужином дядя Прайди пообещал сводить его завтра в зоопарк, а в среду в Тауэр. Они обменялись впечатлениями о поездах, мышах, воздушных шариках, солдатах, кораблях, булочках с глазурью и о том, как мастерить шляпы из бумаги.

Если бы Корделия была в состоянии это оценить, она не преминула бы отметить, что Лондон и успех его книги уже наложили на Прайди свой отпечаток. Он казался более уверенным в себе и менее агрессивным. Все такой же старый чудак, однако более добродушный. У него завелись хорошие костюмы и тонкое белье. Позднее цветение…

Когда Ян наконец угомонился, Корделия во всех подробностях поведала о смерти Брука и о том, что случилось вчера вечером.

Какое-то время Прайди молча почесывал голову. Потом переменил позу.

— Проклятый ишиас! Ни с того, ни с сего — дикая боль в бедренной кости. Просто зла не хватает. В такие минуты я извожу миссис Каудрей. Святая женщина! Великомученица! Если бы только не ее акцент! Интересно, этот сорванец уже спит? Мне пора кормить мышей.

Он с трудом поднялся и похромал в спальню, а через несколько минут появился снова — с неизменным бумажным кульком в руке.

— Возьмите конфетку.

— Спасибо.

— Жалко, что мой брат не мышь. От него могло бы получиться замечательное потомство. Великолепный экземпляр! Гомо наполеонус. Чертова латынь. Всегда и во всем первый. Даже в школе. А вот женился неудачно. Что его и погубило. Ему бы взять в жены ровню, чтобы умела постоять за себя. "Да, Фредерик… Нет, Фредерик…" Теперь я испытываю к нему жалость. В могилу не возьмешь больше шести футов фабрики.

— Мне тоже жаль его, — сказала Корделия.

— Я всегда говорил: нечего суетиться. Болезнь преклонного возраста. Вынь да положь им истину — раз и навсегда. Детский лепет. Только избавишься от одной догмы, тут же другая — прыг на ее место! Дайте нам доказательства! Элементарный эгоизм! Что человек ищет в религии? Свое бесценное "я". Докажите, что я буду жить после смерти! — Прайди прожевал пищу и многозначительно вздернул брови. — Всем нам хочется жить вечно — так или иначе. Мне тоже. Семьдесят лет — малость! Казалось бы, если Господь вдохнул в нас искру Божию, пусть самую наикрошечную, он не может дать ей угаснуть. Не могу сказать, что меня удовлетворяет такая версия, однако в ней есть что-то утешительное. Во всем есть промысел Божий. Эти вечные дебаты между Фредериком и Слейни-Смитом — куда они привели? Одного — под поезд, а другого — в нравственный тупик. Кто уверен в своей правоте — не спорит. Кто спорит — не уверен в своей правоте. Вы любили Брука?

Она взметнула удивленный взгляд и тотчас отвернулась.

— Не знаю. Не уверена.

— Брук был хороший парень. Когда он женился на Маргарет, я сказал себе: "Два сапога пара". Вы — совсем другое дело. Я сразу, как только увидел вас, сказал Фредерику: "Ты хочешь скрестить цветущий май с дождливым сентябрем". Ему это не понравилось.

— Брук всегда был добр ко мне. Великодушен и внимателен. Я была к нему очень привязана.

— У вас с собой то стихотворение, о котором вы говорили?

Корделия протянула ему смятые листки. Дядя Прайди прочел и некоторое время сидел молча, разглаживая их худыми, костлявыми руками.

— Не стоит его сейчас публиковать.

— Я рада, что вы того же мнения.

— Возможно, оно не лишено художественных достоинств, я не разбираюсь. Но очень зло, мстительно. Попробуйте через двадцать лет. Брук не постареет.

Снова молчание. Странная мысль. Брук не постареет… Прайди подвинул кулек.

— У меня полно ваших денег. Девяносто фунтов с лишним. Люди сошли с ума — разбирают мою книгу. Наверняка половина не читает.

— Прайди, мне не нужны деньги. Это ваша книга. Это был заем, а не помещение капитала.

— В следующем месяце я поеду домой в Манчестер. На некоторое время.

— В Гроув-Холл?

— Я задумал монографию о крысах. Там спокойнее, не так часто придется ездить по приемам. Да и климат лучше. В Лондоне слишком сухо. Немного сырости не повредит.

Он ненадолго задумался.

— Наверное, это к лучшему, — сказала Корделия. — Думаю, вам там будут рады.

По тому, как она построила фразу, можно было заключить, что сама она не собирается возвращаться, но Прайди никак не выразил своего отношения. Может быть, даже не заметил. Хотя с дядей Прайди никогда нельзя точно сказать, что он заметил, а что — нет. После этого разговора Корделии почему-то стало легче. Как будто что-то прояснилось, распутались какие-то узлы, которые она не могла одолеть в одиночку. Впервые после смерти Брука она почувствовала себя успокоенной.

Прайди сказал:

— Этот парень Гексли. Умнее, чем я думал. И Дарвин. По-прежнему не во всем с ним согласен. Полностью не согласен. Но у них есть свои сильные стороны. Здесь странный народ. Как раз вчера вечером… Впервые смог выйти на улицу после приступа… Это наш малыш?

— Нет, он спит.

— Странно… Я ходил в театр с человеком по имени Уилберфорс. Граф или кто. Прямо бред какой-то. Передо мной сидела дама с обнаженной спиной. Не оторваться. Во втором антракте, пока Уилберфорс протирал пенсне, я увидел у нее блоху. Естественно, раздавил.

— И что дальше?

— Вскрикнула. Как-то вяло. Ужасное оскорбление. Ее кавалер был очень агрессивен. Я показал ему блоху. Объяснил. Обыкновенная "пулекс ирританс". Ноль внимания. Полное отсутствие чувства меры. Я попытался объяснить, что чуму в Лондоне главным образом переносили блохи и я действовал исключительно в интересах гигиены. По какой-то непонятной причине приняли за новое оскорбление. Чуть не полезли в драку, но тут, к счастью, поднялся занавес.

Корделия боролась с душившим ее смехом.

— Разве в Манчестере было бы не то же самое?

Он резонно возразил:

— В Манчестере она бы не явилась с голой спиной. Кстати, известно ли вам, что на этой самой улице чума унесла почти шесть тысяч жизней? Я сказал об этом миссис Каудрей. Она и не подумала огорчиться. Стойкая женщина.

Смех Корделии почти перешел в рыдание.

— Ох, Прайди!

— Возьмите еще конфетку.

— Я… не любила Брука. Никогда. Во всяком случае, так, как следует. Вы знаете…

— Ну, это еще не трагедия.

— Я… любила другого… несколько лет. Вы догадывались?

— Терпеть не могу гадать — оставим это ученым. Уилберфорс никакой не ученый. Вам бы следовало с ним познакомиться. Он совсем пал духом.

— Прайди, я вот уже пять лет люблю Стивена Кроссли. Когда умер Брук, я не могла оставаться в Гроув-Холле с мистером Фергюсоном. Я приехала в Лондон, чтобы разыскать Стивена. Помогите мне, пожалуйста. Вы единственный, кто знает, где его искать.

Дядя Прайди потрещал пальцами.

— Если бы знал, то, конечно, помог бы вам, юная леди. Откуда мне знать? В Лондоне четыре миллиона жителей.

— Но вы же как-то встретились с ним на улице, и он пригласил вас в мюзик-холл. Вы писали, он там управляющий.

— Правда? О, это было много месяцев назад. Я так и не пошел. Это не для меня. Но он управляет еще двумя-тремя. Может, уже далеко отсюда.

— Понимаю. Да, я все понимаю. Что угодно могло случиться. Но это все-таки шанс. У меня такое чувство… Видите ли, Прайди, в последний раз, когда он заезжал в Гроув-Холл, я его не приняла, а перед тем порвала с ним. Всю неделю — после смерти Брука — я чувствовала, что мне нечем дышать, и поняла: нужно попытаться найти Стивена, увидеться, объясниться и, может быть, что-то исправить. Эти годы… они для меня потеряны.