Страсть сквозь время - Арсеньева Елена. Страница 41

– Ну, для этого понадобится неизмеримо более богатое воображение, нежели мое, – недовольно сказал Сташевский. – Я, видите ли, жениться пока не собираюсь, а если соберусь, то очень не скоро. Я ведь беден, как церковная мышь. Кто за такого пойдет? К тому же война... На войне убивают как пехотинцев и кавалеристов, так и врачей.

– Я вас не тороплю, – утешила его Лидия. – В самом деле – всему свое время!

– Вы думаете, оно у меня будет? – мрачно спросил Сташевский. – Что произойдет со мной после того, как я сделаю то, для чего меня сюда везут? Меня убьют?

– Вот еще, – рассердилась Лидия. – Вас отпустят, но вы должны будете дать слово, что забудете дорогу сюда. Вообще забудете о том, что были здесь!

– Я готов поклясться... – начал было доктор, но Лидия перебила его:

– А впрочем, можно ли верить вашим клятвам? Вы обещали крестьянам, что приедете только за кор-пией, а вместо этого привели туда не только мародеров, но и убийц.

– Вы зря вините меня, – с горечью сказал Сташевский. – Меня выследили, отряд увязался за мной. Этот лейтенант... Он очень упорный, умный, жестокий, хитрый человек, его невозможно остановить. Но скажу честно: сейчас в окрестностях Москвы все меньше остается уголков, куда не пробрались бы мародерские отряды. Армия голодает, Москва вся подчистую разграблена, надо быть готовым ко всему! Но я клянусь именем моей покойной матери, что ничего не выдам! И если французы придут к вам, можете не сомневаться: это произойдет без моего участия.

– Ну, мне придется поверить вам, – вздохнула Лидия.

Кеша проворчал что-то неразборчивое, но сразу умолк. От мерной рыси Лидию начало клонить в сон. Вот еще не хватало!

– Слушайте, Сташевский, – сказала она, подавляя зевок. – Меня всегда интересовала работа врачей во время войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Об этом очень мало литературы, а про французских врачей я вообще ничего не читала. Может быть, расскажете, пока мы едем?

В темноте Лидия не увидела, а ощутила, как доктор повернул голову и пристально всматривается в нее.

– Вы очень странно говорите, – сказал он наконец. – Очень странно... Помнится, когда я начинал изучать медицину, у меня была мечта: обмануть время и оказаться в ту эпоху, когда жил Гиппократ. Мне очень хотелось задать ему несколько вопросов. И вы...

Лидия даже зубами скрипнула с досады. Что-то забылась она, да уж! А Сташевский очень внимателен, с ним надо поосторожней.

– Ладно, ладно, – перебила она нарочито грубо. – Вы не болтайте, вы рассказывайте!

Сташевский помолчал, потом неохотно проговорил:

– Ну что я могу вам сказать? В этой кампании все встало с ног на голову, в том числе и военная медицина. Прежде ни один полководец не вступил бы в сражение, не имея при себе лазаретных фур, а теперь мы то и дело отставали от регулярных частей, верст порой на двести... Армия шла вперед ускоренным маршем, русские не предупреждали о нападении, самые кровопролитные сражения начинались когда угодно, и горе тем раненым, которые не дали себя убить...

– И это говорите вы, доктор?! – изумленно воскликнула Лидия.

– Вас поражает мой цинизм? Да ведь он вызван жизнью. Уже в Смоленске мы стали ощущать страшный недостаток в перевязочных материалах. В госпиталь было обращено здание архива, и вместо белья [22] мы пользовались бумагою. Да это еще что! Сколько раз мы принимали раненых со страшными огнестрельными ранениями, которые требовали немедленной ампутации одного, а то и двух членов! Сколько раз мне приходилось оперировать сутками, не прерываясь даже на ночь! Передо мной держали зажженную свечу, а впрочем, я нуждался в ней лишь при наложении лигатуры на кровеносные сосуды. Как-то в течение суток я сделал до двухсот ампутаций. Причем самое ужасное, что почти все труды мои были заранее обречены – я знал, что раненые умрут. После таких операций необходимо тепло, уход, обильная еда, а что мы могли предложить этим людям? Санитары выносили их из операционной палатки, складывали вповалку, а потом из этой горы укороченных на руку или ногу, залитых кровью тел разбирали живых от мертвых... И те, кто оставался жив, все равно должны были умереть. Ведь у нас не было еды, чтобы кормить их, не было фуража для лошадей, чтобы вывезти их в безопасное место. Русские тоже понесли много потерь, им было так же тяжело, как нам, и тоже приходилось делать тяжелейшие ампутации, в лучшем случае лишь одурманив страдальца спиртом, но вашим раненым был дом в любой избе, куда бы их принесли и где оставили, а мы не могли доверить своих никому, мы знали, что крестьяне ваши не станут за ними ходить...

– Больно много захотел, – проворчал Кеша, который, оказывается, внимательно прислушивался к словам доктора. – Сами виноваты. Какого беса к нам полезли?

– Да, вы правы, а la guerre comme а la guerre, – тяжело вздохнул Сташевский. – И мы, даже заняв вашу столицу, не чувствуем себя победителями, потому что покорить Россию невозможно, даже если займешь Москву.

– Как заняли, так и оставите, – сказала Лидия. – Вы уйдете оттуда через полмесяца, не больше.

– Это звучит как очень недоброе пророчество, но, сказать по правде, я бы очень хотел, чтобы оно сбылось, – печально сказал Сташевский. – Мы проиграли, и осталось думать теперь не о воинской славе, а о том, чтобы выпутаться из этой безумной авантюры живым.

– Вот именно, – поддакнул Кеша, и все замолчали.

Между тем они выбрались наконец из леса и теперь подъезжали к дому со стороны сада.

– Посмотрите, барышня! – сказал вдруг Кеша тревожно. – А ведь что-то неладное творится!

Лидия пригляделась: в окнах мелькали огни. Чудилось, по комнатам бестолково носилось множество народу с зажженными свечами или масляными лампами.

«Может, заметили, что меня нет? И что Кеша пропал? – подумала Лидия. – И Фоминична шум подняла? Или не Фоминична? Или Алексей приходил ко мне, не нашел, встревожился, начал искать...»

– Где же это свет так ярко горит? – пробормотал задумчиво Кеша, и Лидия тоже обратила внимание, что одно окно второго этажа освещено сильнее прочих. Но оно не было окном ее комнаты. – Никак барышни Ирины Михайловны светелка? Точно, она!

– Что-то случилось! – вскрикнула Лидия. – Поскачем скорей! Наверное, Ирине стало хуже!

Через несколько минут, пролетев через сад, они остановились у заднего крыльца. Кеша соскочил с седла, помог слезть Лидии и принялся осторожно развязывать доктора.

– Послушайте, господин Сташевский, – быстро сказала она. – Я слышала ваш разговор с этим французским лейтенантом в амбаре. Мне кажется, вы благородный человек. Дайте слово, что вы не попытаетесь бежать. Вспомните вашу клятву Гиппократа. Вы должны помочь Ирине!

– Я постараюсь, – ответил Сташевский, разминая руки. – Но я тоже не Господь Бог. Сделаю все, что могу, но не более того.

– Хорошо! – разозлилась Лидия. – Тогда я ставлю вопрос иначе: если вы не поможете Ирине, я не гарантирую вам жизнь!

Сташевский вздрогнул и лаконично бросил:

– Понятно.

Они вошли в темные сени и тотчас же едва не были сбиты с ног какой-то фигурой, которая с ревом неслась очертя голову.

– Нюшка! – сердито крикнул Кеша. – Разуй глаза!

Нюшка – это и впрямь была она – замерла, едва не выронив плошку. Мгновение она тупо вглядывалась в вошедших, потом громко сказала:

– Ай! – да так и села, словно ее не держали ноги. – Кеша! – пробормотала она. – Барышня! Вы! Да разве ж вы не сбежали?!

«Точно, заметили-таки!» – подумала Лидия. Кеша головой покачал:

– Ах ты, Нюшка, дурья твоя башка, с чего бы это мы должны были сбежать и кто тебе такую глупость сказал?

Насчет «кто сказал» вопрос, по мнению Лидии, был совершенно риторический. Фоминична, конечно. А вот насчет почему...

– Фоминична кричала, вы-де, барышня, отравили Ирину Михайловну да и сбежали, а Кешу вам в пособники домовой да леший поверстали, с которыми вы якшаетесь.

– Опять?! – обиженно воскликнул Кеша. – Опять Фоминична старые байки разносит?! Ну, более я этого слушать не стану!