Жена авиатора - Бенджамин Мелани. Страница 22

Но здесь, в этой бедной лачуге, мой муж потянулся ко мне, крепко обнял, и все напряженные недели на публике, предшествовавшие нашей свадьбе, исчезли из моей памяти. Мы вновь пережили любовную магию того вечера, когда он попросил меня выйти за него замуж. Мое сердце совершило сумасшедший скачок, как самолет, попавший в воздушную яму, и я не смогла скрыть улыбку. Я даже потерлась лицом о колючую ткань его свитера, как кошка о руку своего хозяина. Думаю, он был удивлен и растроган.

Мне не хотелось уходить из этой лачуги, не хотелось прерывать очарование этого удивительного и одновременно самого обычного мгновения, когда муж и жена обсуждают достоинства кукурузных хлопьев по сравнению с крученой пшеничной соломкой. По-моему, я уже тогда понимала, что такие мгновения в нашей семье будут очень редки.

Как я это поняла? Может, ощутила по запаху, как животное чует опасность? Или услышала, как животное слышит опасность в звуке треснувшей ветки? Ведь мы были животными, Чарльз и я, окруженные, затравленные; как только мы вышли из лачуги, все еще прижимаясь друг к другу в легком тумане нашей изумительной, дразнящей близости, нас окружила толпа зевак, репортеров и фотографов.

– Это они! – крикнул кто-то, и мы отпрыгнули друг от друга, как будто пойманные за чем-то противозаконным. Почему? Я не знала. Я чувствовала только шок от смущения и вины. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, колени дрожали.

– Чарльз! Чарльз Линдберг! Полковник! Энн! Миссис Линдберг! Энни! Посмотрите сюда! И вот сюда! Как замужняя жизнь? Смогли отдохнуть вчерашней ночью?

Гогот, аплодисменты, вопросы, вопросы и повсюду люди, они смотрят на меня, поедают меня глазами с ног до головы, и я краснею от этих взглядов. Я слышала о старинных «кошачьих концертах» под окнами новобрачных, когда родственники и друзья шпионят за парочкой, вспугивая их и придумывая злые шутки в самые неподходящие моменты. Это был «кошачий концерт», самый настоящий публичный «кошачий концерт», и я помертвела, понимая, о чем они сейчас думают.

– Чарльз! Чарльз! – Я повернулась, ничего не видя от вспышек софитов.

Толпа придвигалась все ближе. Что будет, когда они доберутся до нас? Проглотят, прожуют и выплюнут косточки? Что там говорил Шекспир насчет «фунта плоти»? Я не могла справиться с охватившим меня страхом; я воображала, как нас обоих сейчас растопчут на пристани, и чувствовала, что нахожусь на грани своей первой истерики. Все вокруг начало кружиться, и я, боясь упасть, ухватилась за Чарльза.

– Бежим, Энн! Скорее! – Чарльз толкал меня перед собой, в то же время пытаясь защитить от толпы. Я извивалась, чтобы оглянуться, но он шипел: «Иди вперед!» У него были совершенно дикие глаза, а лицо – застывшая маска, которую я впервые увидела в Мехико.

Я прижала сумку с продуктами к груди, боясь, что раздавлю яйца. Это было глупо, но я думала о том, не растрепались ли у меня волосы, и знала, что так оно и есть, что они имеют смешной и неряшливый вид, как и моя одежда: мешковатый свитер, рабочие брюки из хлопчатобумажной саржи и теннисные туфли. И так я появлюсь во всех газетах страны. Сердце провалилось куда-то вниз. Ведь это по иронии судьбы и будет мой официальный свадебный портрет. Мы не фотографировались во время свадебной церемонии из страха, что кто-нибудь станет торговать этими фотографиями.

Неужели это должно было стать фотосвидетельством моего замужества? И сумасшедший спринт сквозь строй репортеров, рыбаков, бизнесменов, женщин и детей в безумном количестве, вопящих, пытающихся схватить меня; людей, которые по какой-то причине прибежали посмотреть на нас, которые считают, что имеют право сводить нас с ума в наш медовый месяц. Никто никогда не увидит мой эксклюзивный бледно-голубой наряд из французского шелка, букет ландышей, собранных в саду нашего поместья, – теперь все это превратилось в прекрасный сон. Я бежала, наклонив голову, и слезы текли по моим щекам.

Наконец мы добрались до Муэтт – толпа гналась за нами, словно за беглыми преступниками, – и обнаружили, что скрыться невозможно. Разношерстная флотилия судов – прогулочных лодок, каноэ, рыболовных суденышек – покачивалась на воде, окружая нас. Их пассажиры столпились на палубах и даже в одном случае забрались на мачту, чтобы посмотреть на нас.

– Что будем делать? – Я обернулась, шмыгая носом и вытирая слезы.

– Жалко, что сейчас у нас нет самолета, – проворчал Чарльз, – нам надо переждать. Наверняка в конце концов появятся полицейские и заставят их убраться. Я запрошу помощь по радио, как только мы доберемся до нашего судна.

Какая-то женщина пробилась сквозь толпу и подбежала ко мне.

– Чарльз! – Прежде, чем я поняла, что происходит, она потянулась ко мне; Чарльз попытался встать между нами, но она обвила меня руками и сжала в крепком объятии.

– Ты, дорогая девочка, ты! Сделай так, чтобы он был счастлив и спокоен, слышишь? И пусть бог подарит тебе маленького Линди как можно скорее!

– Я… я… – Я извивалась в ее руках, стараясь вырваться; она была толстой и пахла свежими дрожжами, и ее сумка все время ударяла меня по шее.

– Пожалуйста, – сказал Чарльз, оттаскивая ее от меня, – пожалуйста, оставьте нас в покое. Мы ценим ваши добрые порывы, но сейчас нам хочется остаться одним.

Я шагнула на скользкую палубу нашего прогулочного судна, чудесным образом удержав покупки, хотя чуть не упала, больно ударившись коленками. Чарльз помог мне подняться и проводил на камбуз. Он взял у меня продукты, ничего не сказав про мои дрожащие руки и слезы, которые продолжали бежать из глаз, хотя я старалась смахнуть их.

Я ждала, что он успокоит меня, сожмет в своих объятиях и скажет что-нибудь нежное. Но вместо этого он посмотрел на свои часы.

– Постарайся, чтобы обед был на столе в восемнадцать тридцать, – сказал он и, нагнув голову, скрылся в нашей маленькой каюте, где у него был радиопередатчик. Через мгновение я услышала его спокойный голос, передающий сообщение. Снаружи по-прежнему раздавалось шарканье ног по настилу, возбужденные голоса, однако по непонятной причине никто не взобрался на борт нашего катера. Очевидно, все они собирались оставаться на суше, наблюдать и ждать. Я скрутила волосы в узел на затылке и побрызгала водой в лицо. Чарльз вернулся на камбуз, нагруженный книгами и картами; он разложил их на шатком столике, на котором я готовила, вернее, разогревала банку говяжьей тушенки на маленькой газовой горелке, и разломил батон черствого белого хлеба.

– Не давай им достать тебя, Энн, – сказал он, изучая страницу одной из книг и записывая на ней что-то, – не позволяй им заставить тебя плакать. Никогда не позволяй им брать верх.

– Я не знала, что мы на первой линии фронта.

– Да, мы на войне. Лично я – еще с Парижа. Мне жаль, что ты оказалась тоже в нее втянута. Но я благодарен судьбе, что больше не должен оставаться один.

– Ты рад?

– Да. – Он посмотрел на меня и улыбнулся; его улыбка сделала со мной то, что делали все его улыбки – такие редкие и такие драгоценные. Она заставила мое сердце воспарить, кожу ощутить внутренне тепло; она высушила мои слезы и придала смелости.

Так что я подала на стол обед в этом невозможном шатающемся камбузе, освещенном одной тусклой лампой, гипнотически раскачивающейся под потолком и бросающей длинные тени на наши лица.

После того как я убрала со стола, муж принялся учить меня, как летать. В процессе обучения я наклонилась вперед, чтобы лучше рассмотреть диаграмму двигателя, и потерлась лицом о рукав его свитера. С тихим вздохом он погладил мою щеку и прижал меня к себе, прежде чем продолжить обучение.

А в это время снаружи толпа продолжала нараспев скандировать наши имена – леденящие душу песнопения, которые рвали мне нервы.

И я поняла, что это цепи, скрепившие нас навечно. Не потеря колеса при взлете, не проведенная накануне ночь и даже не клятвы, которые мы произнесли, и обещания, которые мы дали в присутствии наших семей.

Нет, это был опыт преследуемых. Состояние двух животных, двух жертв, изо всех сил старающихся избавиться от тех, кто может причинить им вред, даже если желает добра.