Жена авиатора - Бенджамин Мелани. Страница 20

Поэтому я молча сижу рядом с ним – преданная жена, как скажет каждый, преданная помощница в этом его последнем перелете. Мы достигли требуемой высоты, и бодрое «дин-дон» прозвучало, разрешая нам вставать и ходить, если мы этого захотим. Скотт несет вахту; он сидит через проход от своего отца, вглядываясь в его лицо. Я не знаю, о чем он думает, что вспоминает. Я только знаю, что у него из всех моих детей был самый тяжелый путь к всепрощению.

Джон молча смотрит в окно. Он вырос молчаливым, еще более молчаливым, чем его отец. Но в отличие от него Джон не чувствует себя непринужденно в воздухе. Его дом – море, его страсть – населяющие море существа.

Лэнд вылетел накануне и встретит нас в Гонолулу; его задача организовать транспортировку в отдаленный конец острова Мауи, чтобы Чарльз был ближе к дому, который построил для нас. Хороший, послушный Лэнд; если страсть его отца – небо, брата – вода, то его страсть такая же, как его имя – земля. Почва. Крепкий уроженец запада, фермер.

Девочки сейчас со своими семьями – Рив в Вермонте, Энси во Франции. У обеих маленькие дети, и они не могут сопровождать нас в этом последнем путешествии, поэтому попрощались раньше.

Как я люблю своих детей! Как я благодарна им за все, что они мне дали: радость, разочарования, надежды; повод, чтобы жить дальше, когда я думала, что не имею такового. А теперь и внуков. Но достаточно ли этого? Достаточно, чтобы спасти эту семью, когда – если – я обнародую то, что знаю?

Я дотрагиваюсь до мужа, еле-еле, как в самом начале, когда не могла даже поверить, что имею на это право. Только теперь вместо молодого бога – старик, находящийся на краю смерти. Он вскоре должен уйти, но память о нем останется. Я хотела в эти последние дни вспомнить все самые лучшие мгновения нашей жизни вместе, которые были невероятно прекрасны.

Разве не это должна вспоминать жена, когда муж лежит на смертном одре? Разве она не должна забыть все плохое и, главное, простить?

Но он еще раз отнял у меня права жены. Из-за писем в моей сумочке я никогда не смогу забыть годы, когда я скучала по нему, хотела его, недоумевала, почему он может находиться со мной только несколько дней, а потом начинает мерить комнаты большими шагами, подолгу смотреть в окна и снова строить планы надолго улететь от меня. Мой собственный секрет не кажется мне теперь таким важным, ведь его нельзя даже сравнить с тем, что он скрывал от меня.

Я смотрю, как он лежит – странно спокойный, до неузнаваемости худой – рот приоткрыт, челюсть отвисла. Впервые он не приказывает никому из нас, что надо делать, думать или чувствовать.

И я понимаю, что предательство сильнее прощения. Еще одна вещь, которой Чарльз научил меня за целую жизнь уроков, лекций и наставлений.

Глава четвертая

Май 1929-го

Предельный уровень. Газоизмещение. Размах крыльев. Дроссельный клапан. Подъемная сила. Технические термины, которые мне нужно понять и запомнить, определения, которые я должна заучить наизусть, как часть моей новой роли.

Хорошо прожаренный ростбиф. Никаких соусов. Овощи, доведенные до точки безнадежности. Куски белого хлеба в добавление к каждому блюду. Еще один не менее важный список, жизненно необходимый для моей новой роли в новой жизни.

Посещала ли я когда-нибудь университет? Имеется ли у меня вообще образование? В первые недели брака с самым знаменитым человеком в мире (таким знаменитым, что я сотнями получала письма со следами слез от молодых девушек, обвинявших меня в том, что я украла у них будущего мужа; таким знаменитым, что вместо того, чтобы как невеста принимать традиционные поздравления, я слышала за спиной завистливый шепот; таким знаменитым, что кинозвезды приглашали нас на медовый месяц в свои поместья и режиссеры хотели снять фильмы о нашем бракосочетании), я не могла в это поверить. Ведь мне еще так многому предстояло научиться.

Хотя я по-прежнему очень мало знала о моем муже, от меня теперь ожидали, что я знаю о нем все. Его вкусовые пристрастия и антипатии, его требования к гардеробу – просто сшитые костюмы из коричневого твида, накрахмаленные белые рубашки, однотонные галстуки и всегда одни и те же потрепанные коричневые ботинки, которые он носил еще с тех пор, как перевозил почту. Также от меня требовалось знать его планы на каждый день – таинственным образом, интуитивно, начиная с самого первого мгновения нашей совместной жизни.

В то первое утро я проспала. Уставшая от всех приготовлений, постоянного напряжения от необходимости уклоняться от встречи с прессой – мы провели неделю перед свадьбой, уехав открыто, а потом петляли по окрестностям, чтобы сбить их со следа, – я проспала.

К тому же я была вымотана своей первой брачной ночью. Не проявляя желания целовать меня публично, за закрытыми дверями мой муж оказался очень пылким любовником. Его руки – сильные изящные руки, которые так восхитили меня в Мехико, – оказались ненасытными и любопытными: сначала они исследовали, а потом предъявили права на каждую часть моего тела, вызывая во мне одновременно удовольствие и боль. Но больше удовольствие.

Это удовольствие повторилось несколько раз за ночь, и поэтому в то первое утро я проспала. Мы решили провести наш медовый месяц, катаясь на пароходе, когда весь мир будет пялиться в небо в поисках «счастливых и отважных небесных новобрачных». Пароход тихо покачивался, побуждая меня проснуться. Я сопротивлялась, цепляясь за сон. Мне снилась моя сестра Элизабет. Ей двенадцать, а мне десять лет, и она спрятала мою любимую куклу и не говорит мне, где она, смеясь над моими слезами.

Прежде чем я совсем проснулась, я разозлилась на нее, угрожая рассказать все маме; когда же снова погрузилась в дремоту под лучами солнца, проникавшего в нашу каюту, я вспомнила. Мне было не десять лет, и я не злилась на мою сестру, но она не выходила из моей головы все эти последние несколько недель.

Сначала эта путаница на следующий день после нашего неудачного приземления, когда газеты сообщили, что полковник Линдберг и мисс Элизабет Морроу чудом избежали гибели, когда их самолет при взлете потерял колесо.

– Не могу понять, – твердила Элизабет, позвонив мне домой на следующее утро; я слышала шелест газетных страниц у нее в руке, – с чего они взяли, меня ведь даже не было в Нью-Джерси?

– Там была я, – сказала я и объяснила, что произошло, – просто я твердила, что я мисс Морроу. Я не сказала им, как меня зовут.

– Ты? – повторяла она снова и снова, вызывая мой гнев и раздражение. – Ты? Полковник Линдберг пригласил тебя? Он полетел с тобой?

– Да, – повторяла я, испытывая непреодолимое желание сказать ей и все остальное, но понимая, что не должна это делать, пока Чарльз не поговорит с мамой и отцом.

А потом, когда я получила возможность сказать ей все до того, как папино министерство напечатало краткое сообщение, что полковник Линдберг женится на мисс Энн Морроу, дочери посла, газеты снова все переврали. Они продолжали сообщать, что невеста – Элизабет (а не я), которая «на сегодняшний день является самой прелестной девушкой в мире и которую галантный Линди решил сделать своим вторым пилотом в жизни».

Папино министерство напечатало еще более краткое заявление, опровергающее газетное вранье. И тогда наконец газеты удосужились вспомнить, что у посла Морроу имеется еще одна дочь.

Когда мы с Элизабет наконец встретились вскоре после объявления о моей помолвке с полковником, я бросилась к ней с извинениями.

– О, Элизабет, какая ужасная путаница в этих газетах! Мне очень жаль, что они сделали такую ошибку. Они заставили тебя выглядеть, как…

– Брошенная невеста? – Она легко рассмеялась, покачав головой, но я успела увидеть боль в ее голубых глазах.

– Нет, нет, конечно, нет, это просто…

– О, Энн, я не обращаю внимания на прессу! Честно, ни капельки! Просто… просто…

– Что, что?

Элизабет схватила меня за плечи, глядя мне в лицо полными слез глазами, и прошептала: