Танец с огнем - Мурашова Екатерина Вадимовна. Страница 84
Люша швырнула в кресло вуаль, ослабила шнуровку и присела к небольшому изящному столу, похожему на козлика с витыми ножками-рожками. Взяла лист бумаги, обмакнула перо в чернильницу:
– Милый Аркадий Андреевич, если бы Вы знали, как я скучаю по Вашему здравомыслию и даже занудству…
Мучительно сморщилась, скомкала лист и отшвырнула его от себя. Отхлебнула из ополовиненной уже бутылки и взяла другой.
– Милая Этери! Много-много денег. Как мы с вами и предполагали. Бюргеры и бароны одинаково охотно развязывают кошельки. Потом важно строят всякие предположения о моем «искусстве». Меня это забавляет – когда понимают, что им не отломится, прилежно думают о духовном и говорят об «эфирных дуновениях» Все точь-в-точь так, как вы меня предупреждали. Вашу часть денег исправно пересылаю в Москву. Вы рады? Не сердитесь, что сбежала от Вас и все переиначила. Пускай. Я благодарна Вам за науку. Все имеет свою цену, и можете быть спокойны – Люшка Розанова обманывает только тогда, когда ей это выгодно. А тут мне со всех сторон выгодно честно расплатиться с Вами сполна… Я прилежно разучивала Ваши азиатские танцы, но поймите и меня тоже: я не желаю танцевать как кусок тухлого мяса на восточном рынке – вся в благовониях, чтобы отбить дух. И мне совсем-пресовсем неинтересно это дурацкое вранье про храмовых танцовщиц. Какое мне дело до восточных мистерий, танцев, посвященных Шиве и прочим… Где я и где этот Шива? На сцене моего лесного театра в Синих Ключах, а потом на Грачевке и в районе Неглинки были свои мистерии… Мой номер про пробуждение Синеглазки имеет бешеный успех. Недавно в газете написали: по самой сказке французы сняли картину в синема. Меня звали там играть, но я чего-то забоялась. Может, зря. В любом случае: я не хочу никому залеплять глаза розовыми лепестками. Мои танцы про жизнь. Так, как ее вижу я, а не какая-то выдуманная храмовая танцовщица… Люди платят за это и, конечно (на то они и люди), хотят большего. Хотят купить меня с потрохами. Почему тайну всегда хочется поймать, расчленить и скомкать в потных любопытных руках? Я видела это еще в цыганском хоре. Вы знаете? Но ни черта у них не выйдет…Простите за сумбур, милая Этери, я выпила бутылку вина, хотя во Франции, конечно, вино лучше, а здесь надо бы пива…
«…Энергия ее танца такова, что среди зрителей случаются даже обмороки. Приобрести билет на выступление скандально-загадочной знаменитости невероятно трудно. Все раскуплено загодя, и только совокупное действие обширных личных связей и авторитета нашего почтенного издания позволили нашему корреспонденту насладиться удивительным зрелищем и представить жаждущим читателям его бледное – увы! – описание. Говорят, что танцовщица – наполовину цыганка… Этому трудно верить, потому что живая белизна ее кожи напоминает перламутр, а глаза – изумительной прозрачности горный хрусталь. Но кое-какие приемы ее удивительного танца и впрямь отсылают если не к цыганским, то прямо к древнеарийским корням. Предположительная смесь славянской и цыганской крови, а также природная грациозность и невероятная точность движений артистки дарит зрителям томительный букет длящегося сладкого страдания, нигде, впрочем ни на одно мгновение не переходящий границы хорошего вкуса…»
– Ты сжигаешь свою жизнь как свечу. Правильно пишут писаки: твои танцы – жертвоприношение. Жертва – ты. Почему? Чего тебе не хватает? Что тебя не устраивает?
– Классовое неравенство, пожалуй, – издевательски засмеялась Люша. – С 1905 года оно меня все гнетет и гнетет… Пока не свершится всемирная революция, право, даже и не знаю, на чем сердце успокоится…
Она накладывала грим, сидя перед большим зеркалом и насвистывая «Марсельезу». Мужчина стоял позади и смотрел одновременно на ее гримасничающее лицо в зеркале и на трогательно напряженный затылок с поднятыми кверху и заколотыми гребнем кудрями.
Хотелось погладить, приласкать, поцеловать, отпустить на свободу водопад волос. Прижать к себе, успокоить…
Он знал, что она тоже видит его в зеркале. Если он сейчас сделает еще два шага и дотронется до нее хотя бы пальцем, то она закричит так, что прибегут отельные слуги и будут удивленно-встревоженно пришепетывать…
Сейчас так. Потом, в какой-то момент все переменится и будет совсем иначе. Она сделается послушной игрушкой, почти куклой в его руках. Очень умелой куклой. Эта ее умелость выводила его из себя, заставляла метаться от отчаяния. «Ну хочешь, я притворюсь, что в первый раз?» – спрашивала она, наивно и омерзительно хлопая ресницами. – «Не смей!» – рычал он. – «Вот и правильно, – удовлетворенно кивала она. – Кого обманывать? А хочешь, на руки встану? Забавно выйдет…»
Так тоже будет. Но никогда нельзя ничего предсказать заранее, и это выматывает больше всего…
– Уезжай в Россию, – сказала она, помахивая в воздухе пуховкой. – Напиши роман про свои страдания. Там это любят. Заработаешь славу и деньги, затмишь Арсения Троицкого. Я где-то читала, что он – исписался…
– Перестань. Ты же знаешь, что я не могу тебя оставить.
– Почему? – тот самый, наивный всхлоп ресниц. – Ты думаешь, без тебя меня кто-то обидит? Мой милый, не хочу тебя разочаровывать, но ты себе льстишь – я, в отличие от тебя, вполне приспособлена к жизни в любой помойке… Кстати, я рассказывала тебе, как однажды я зарезала человека?
Иногда ему хотелось убить ее саму, задушить голыми руками. Пугало то, что временами ей явно хотелось того же. И она его откровенно провоцировала. А потом пила вино и заливалась своим странным смехом, похожим за тихое журчание Леты.
«…Описать ее танец невозможно. Его нужно просто видеть. Но шансов у вас немного. Она редко выступает больше трех раз в одном городе, даже если этот город – Париж, столица мира. Ее искусство вызывающе камерно для современного мира больших скоростей и движения масс, и почти сакрально. После выступления она выходит к публике под густой вуалью (когда она танцует, ее лицо открыто, и его страстная мимика значительно добавляет к впечатлениям, но – вот таинственная странность! – после никто не может в подробностях вспомнить ее черт). Она аристократично молчалива и избегает деклараций и декораций. Ее легко представить себе на лугу, собирающей цветы, или в освещенном огнем жертвенника пещерном храме. Она не любит больших залов и большого скопления публики. Она любит сиреневые и голубые цветы. Когда она танцует, у нее в волосах ландыши или колокольчики. Она говорит, что они напоминают ей о лесах и полях ее детства. Ее редкие, но содержательные суждения и манера держаться выдают в ней женщину из высших классов, и это безумно интригует, подразумевая захватывающую, и, может быть, трагическую историю развития ее таланта…»
– Как вы это выдерживаете? Вы не простолюдинка, и явно получили воспитание у себя на родине… не спорьте, поляки различают это с полувзгляда. Зачем же вы…
– Почему нет? Людям нравится, как я танцую.
Филигранный узор на граненой стенке молочника, хрупкое печенье в плетеной корзинке, легкие переливы занавесок из органди, вздрагивающих от движения воздуха. За высоким окном плывет в невесомом дожде бледный львовский апрель – тонкие ветки с листочками, шорох лутых шин по мостовой, эхо в арках, колокольный звон…
– Люди? Хамы с толстыми кошельками… Я внимательно наблюдала не только за вами, но и за ними. У них липкие взгляды, они обматывают вас как будто паутиной… Ваш номер блестящ и тонок. «Между ангелом и чертом»… Как это верно и не все ли мы так… Но что они могут понять?
– Никому нельзя отказать в праве понимать, – твердо сказала Люша. – Даже если на вид не скажешь. Я это знаю наверное, на своей шкуре.