Ценою крови - Вилло Дэвис Робертс. Страница 35

— Ну и как он? Ему ведь сейчас около семидесяти…

— Семьдесят один, — кивнул кюре. — Неважно себя чувствует, но ум ясный, вас часто вспоминает. Я ему сказал, что вы женились, он просил передать поздравления. Он к Вам как к сыну относится. — И уже другим, более суровым тоном продолжал: — Реми, он умирает. Его дни сочтены, боли страшные. Было бы хорошо, если бы вы его навестили. Это он меня просил вам передать, когда вы появитесь. Конечно, время не слишком подходящее, в общем, вам решать.

Кюре отошел, разговор в кругу мужчин возобновился, но теперь Солей было тем более не до того, чтобы прислушиваться. Неужели он и впрямь отправится в Аннаполис, оставит ее одну? Нет, она знает, что он многим обязан этому отцу Лавалю, но в такое время…

До обеда у нее не было случая поговорить об этом с Реми, а уж во время обеда — тем более. У них были гости: Селест и Сесиль Меньо. Они с Пьером как-то не смотрелись вместе. Девушка выглядела еще моложе, чем Даниэль. Почти все время она молчала, застенчиво улыбалась, когда к ней обращались, глядела на Пьера с тихим обожанием. Интересно, влюбился в нее Пьер или просто так, женщина нужна? Да ведь она совсем еще ребенок, что он с ней делать будет?

Только поздно вечером, когда Реми и Солей остались одни — вроде как вышли садки с рыбой проверить, — смогли обо всем переговорить.

— Ты как насчет Аннаполиса?

— Хотелось бы навестить старика. Знаешь, он мне однажды сказал, что единственное, о чем он жалеет, когда пошел в кюре, — это что у него никогда не будет семьи. У него было двенадцать братьев да еще шестеро сестер, дружная была семья. Тогда он решил, что его прихожане — это и будут его дети, но только когда он нашел меня, оборванного, голодного, он почувствовал себя вроде как отцом, — Реми засмеялся, вспоминая. — Он прямо по библии поступал: не жалел на меня лозы. Но по справедливости, должен тебе сказать.

Что-то сжалось в груди у Солей.

— Значит, в путь?

— Не против? Я недолго. Пару дней туда, пару обратно, а ты со своими пока побудешь.

Ну что она так? Ведь ничего же страшного…

— Мы никогда не расставались — с самого дня свадьбы.

— Верно. Но это ненадолго. Он для меня столько сделал, а я для него еще пока ничего.

— Ты же говоришь, что был ему как сын. Разве этого мало?

— Ну, это не всегда была радость. Только теперь я понял, что такое отец. Это нелегкое дело, знаешь ли…

— Ты будешь хорошим отцом, — промолвила Солей и потянулась к нему губами. Да нет, все правильно, он должен увидеть этого своего отца Лаваля. Но все равно где-то глубоко таилось какое-то нехорошее предчувствие, какая-то тайная боль, которую не смогли унять даже его жаркие ласки.

Аннаполис сильно изменился, однако дом отца Лаваля был все такой же, как много лет назад. Пахло морем, елями, но все перебивал дразнящий запах жарящегося мяса. Реми невольно сглотнул слюну.

Вот так же было и тогда, во время их первой встречи: его привлек аппетитный запах пирога, только что вынутого из печки, он заглянул в дверь, увидел, что кюре отвернулся, и решил этим воспользоваться. Он был босиком, скользнул к столу бесшумно, но пирог был горячий, Реми обжег себе пальцы, выронил его, а тут хозяин и схватил его за ухо. Трудно сказать, что было больнее.

— Так-так, значит, у нас появился воришка! — голос был суровый и не сулил ничего хорошего. — Новичок еще, — немного мягче произнес отец Лаваль, рассмотрев его как следует, но все еще не выпуская уха. — Правил не знаешь, мальчуган. Прежде всего — никогда не воруй у священников, они не такие богатые. Кроме того, мы всегда готовы и так поделиться, чем Бог послал. Надо только попросить. Во-вторых, никогда не хватай горячее — обожжешься. — Он прищурился. — Я тебя вроде не знаю. Ты не из моего прихода?

Реми не мог вымолвить ни слова — от испуга и стыда.

— Нет. Я тебя точно никогда раньше не видел. Ты откуда?

Ухо он его отпустил, но все равно не убежишь: дверь собой загораживает.

— Ну а пирогу-то что же, пропадать? Неси-ка блюдо.

В общем, вместо наказания, к которому Реми уже приготовился, он получил царское угощение. Вкус того пирога он помнит до сих пор. Потом он все рассказал кюре о своих злоключениях: он жил у дяди Гийома и тети Мари, у них было полно детей, еды мало, он как-то раз съел больше положенного, дядя его отстегал как следует, и он убежал.

— Да, это ты хорошо придумал, — сказал кюре своим обычным, слегка насмешливым тоном. — А знаешь, мне как раз нужен помощник по дому, я вот ногу повредил, хожу пока плохо.

Реми облизал губешки:

— А есть давать будете?

— Буду. Только вот что еще: у тебя, по-моему, вши. Сейчас я отыщу что-нибудь подходящее, а это мы сожжем, пожалуй. Спать будешь вон там, в уголке. Ты не храпишь?

— Н-н-нет вроде…

— А я, говорят, храплю. Но ты меня не буди — такова воля божья. Давай-ка свои лохмотья, вон корыто, ведро рядом.

Конечно, отец Лаваль не удовлетворился тем, как мальчишка помылся. Он сам выскреб его как следует, так что кожа горела. Но желудок был полный, да еще и на завтра вроде обещано было — и Реми остался.

Он прожил у отца Лаваля целых два года.

Вспоминая об этом, Реми улыбался. Улыбка все еще играла на его лице, когда после второго стука в дверь она распахнулась и на пороге возник человек в сутане, совершенно не похожий на отца Лаваля — маленький, толстенький, розовощекий, лет на тридцать моложе.

— Да? — произнес он не слишком благожелательным тоном.

— Я пришел повидать отца Лаваля. Меня зовут Реми Мишо. Я жил тут у него много лет назад. Мне сказали, он болеет и обо мне спрашивал.

В какой-то момент он уже подумал, что опоздал, но нет, кругленький кюре отступил, раскрывая дверь шире, и впустил Реми в дом.

— Отец Дюбуа, — представился он. — Отец Лаваль и впрямь очень болен. Я проведу вас к нему, только ненадолго. Он очень слаб, разговоры его сильно утомляют.

В доме все было по-прежнему. Горели свечи, на столе оставалась еда. Они прошли через кухню в спальню; там были только узкая кровать и три вешалки с одеждой.

Отец Лаваль с трудом повернул голову им навстречу. Боже мой, как он изменился! Бледный, исхудавший, глаза ввалились. Но в них светился ум — так же, как и раньше. Узнал…

— Реми! Реми, который пирог хотел украсть!

Отец Дюбуа бросил на гостя изумленный взгляд, но Реми не заметил этого, как и больной. Реми опустился на колени, припал к его ложу, прижался к его безжизненной, в синих венах руке.

— Тот самый! — Реми старался, чтобы голос его звучал весело. — Ну вот, отец Шовро меня напугал, а зря!

Рука старика слегка пошевелилась, голос был еще слышен, но в нем не было отчаяния.

— Ох, сын мой, как хорошо, что довелось еще с тобой повидаться — в последний раз, я уж знаю. Много о тебе думал последнее время. Ты мне был отрадой, тогда, когда жил здесь…

— А я думал, со мной забот хватало…

— Верно. Но это и была отрада. Ты, я слышал, женился? Взял девицу чистую и непорочную.

— Точно, — кивнул Реми. — И она уже беременная. Весной первенца ждем.

— Хотелось бы самому окрестить, да, видно, не придется. Меня уже наш всевышний к себе призывает. Я не боюсь. Пора. Теперь мне еще легче, ведь ты пришел со мной попрощаться.

— Ну, еще рановато прощаться. На сей раз у меня вшей нет… — Реми неловко глянул на стоявшего рядом кюре: что он о нем подумает! — Может, опять найдется какая-никакая лежанка, поспим, а завтра еще поговорим.

— Конечно. Ты устал с дороги. Отец Дюбуа позаботится. — Поразительно, какая знакомая улыбка! — И накормите его как следует, святой отец. Он всегда ужасно прожорливый был… До утра, потом поговорим, верно ты сказал.

Но утром, когда отец Лаваль еще спал, раздался стук в дверь. Не успел еще отец Дюбуа подойти, как дверь с грохотом распахнулась и ворвались два солдата.

— Это дом священника Андре де Лаваля! — произнес один из них. Это был не вопрос, а утверждение. Мундир грязный, сам небритый.