Майами - Бут Пат. Страница 50

— Знать, что нужно читать, вероятно, полезно для дела, если играешь в Тривиальные Гонки, — заметил он.

Голова Кристы откинулась назад. Ей захотелось стукнуть по столу. Она-то думала, что он впадет в сконфуженное молчание, чтобы увидеть себя в скором времени прощенным. Вместо этого он предпринял контратаку, которая снова требовала едкого ответа.

— О, я нахожу Тривиальные Гонки просто детской игрой. Не ты ли написал когда-то книжку о детстве?

Брови Питера Стайна встретились. Его лоб превратился в концертино, когда морщины недовольства исказили его.

— Это «книжка» получила «Пулитцера», — прорычал он сквозь стиснутые зубы. — Ты читала ее?

— Нет, однако я полагаю, что Джон Травольта и Кирсти Алли, видимо, читали. Они продолжают стряпать все эти забавные киношки на детскую тему.

Питер Стайн зловеще улыбнулся. Это уже война, и он в ней победит. Он всегда побеждал, особенно если противником оказывалась женщина; особенно, если оружием, предлагавшимся для поединка, были слова. Его злость переросла в жестокое предвкушение победы. Слезы станут сигналом ее поражения. Он заставит ее заплакать прямо на виду у всех, и эти ужасные оскорбления, нанесенные его драгоценной работе, будут отмщены.

— Я полагаю, — заявил он с презрительной усмешкой, — что фильмы и журналы образуют пределы твоего мира.

— И манихеи, — последовал ответный выстрел. Он оказался нейтрализующим. Еще несколько минут до этого он делал комплименты ее уму. Теперь говорил про ее толстолобость. Она указала на несоответствие.

Он внимательно уставился на нее. У девушки оказались коготки. Она была быстрой в реакции, по-уличному находчивой, вероятно, с тех самых времен, когда приходилось работать локтями в толпе. Но, Господи, она потрясающе выглядела и сейчас стала еще более реальной. Ее личность наполнялась содержанием на его глазах. Черт! Нравилось ему это или нет?

— Если бы ты читала «Детскую игру», ты поняла бы, что нет ничего более яркого, чем говорящий ребенок. Это познавательное и, мне хочется думать, очень оригинальное описание того, каково на самом деле быть ребенком. Дети, испытывая недостаток в словарном запасе, затрудняются сами это объяснить. Взрослые, по своей забывчивости, тоже не могут этого сделать. Трудно как придумать мысли, так и вспоминать их, если у тебя нет приличного словарного запаса. Виттгенштейн — автор этого проницательного высказывания.

Он изменил тактику. Теперь он выбрал неторопливые, терпеливые объяснения учителя туповатому классу. Он откинулся назад, на спинку стула, и его сердитые глаза сделались мягче. Он намеревался снизить накал страстей. Вместо того, чтобы отправлять противника в нокаут, он решил не торопиться. Его оружием станут насмешка и сарказм. В долгом поединке Криста сдастся перед мощью его интеллекта. И так он получит больше удовольствия, играя с ней в кошки-мышки. Впрочем, девушка обнаруживала поразительную способность нападать и парировать удары в словесной дуэли.

— Очень трудно представить тебя ребенком, — заявила она. — А что, твое детство было тяжелым? — Переход на личности означал эскалацию борьбы. Концентрация ее стала теперь тотальной. Они намеревались прощупать слабые места друг друга.

— Я бы отказался от ярлыков «счастливое» и «тяжелое», — сказал он, пребывая где-то между снисходительностью и удивлением от такого поворота в диалоге. Он помолчал. Да, его детство было жалчайшим. Она правильно угадала, и это была тема, которой он всегда избегал во время бесед в присутствии публики. Так что ее выстрел, сделанный наугад, попал точно в цель. Или она была такой подлинно восприимчивой? Несчастные дети склонны вырастать в несчастных взрослых, и агрессия любимая маскировка для несчастной души. Могла ли она знать подобные вещи? — Я полагаю, если уж на то пошло, что бывает и более радостное детство, чем у меня, — ответил он.

Питер Стайн мрачно улыбнулся. Обычно он не преуменьшал. А сейчас сделал это. Формально, на бумаге, его детство показалось бы идиллией, но лишь писатели сознавали, что бумага ничего не знает. Агония имела один источник. Его отец. Даже теперь одна только мысль о нем могла вызвать разлитие желчи. Юлиус Стайн всегда делал умные вещи, и одной из таких было бегство вместе со всей семьей из Варшавского гетто перед его славным и трагическим восстанием. Питер, которому не было еще и года, абсолютно не помнит весь этот ужас, однако его отец носил на себе шрамы геноцида и, как казалось Питеру, всю остальную свою жизнь старался перенести их на него. Отец был одним из наиболее уважаемых психиатров в Европе, психоаналитиком и другом Фрейда, однако он так и не выучил английского и, когда приехал в Америку, понадобились долгие, горькие годы, прежде чем он оказался способен вести практику в таком объеме, который позволял бы ему зарабатывать себе на жизнь. Холодный, расчетливый интеллектуал, стальной хирург чужого сознания, веривший, что поведение взрослых закладывается в детстве, Юлиус Стайн так и не научился любить. Он обращался со своим сыном так, словно тот был приводящим в замешательство, непредсказуемым экспериментом, постоянно не подтверждавшим ожидавшихся надежд. В раннем возрасте Питер научился, как запутывать отца, который был уверен, что слишком умен, чтобы его кто-то мог запутать. И в результате он получил диагноз закоренелого неврастеника с неизлечимым нарциссизмом личности. Считаться пациентом у собственного отца — не самое твердое основание для тесных уз между отцом и сыном, и все это усугублялось по мере взросления. Позже, по какой-то странной причине, его отец, сноб и интеллектуал с классическим европейским образованием, утвердился в своей выдумке, что сын туповат.

Чем более умным проявлял себя Питер, тем тверже становилась отцовская иллюзия о его интеллектуальной неполноценности. Никакие успехи в школе, никакое количество учительских наград, ни одно даже самое убедительное свидетельство того, что юный Стайн был наделен огромными интеллектуальными способностями, не могли разубедить Юлиуса Стайна в том, что он вырастил идиота. И это стало плеткой, которой он хлестал сына. И опровержение ложного отцовского тезиса стало оружием, которым Питер терзал отца. Взаимная ненависть росла и росла, пока в жизнях обоих не осталось ничего другого. Мать Питера была пешкой в смертельной мужской игре. Юлиус Стайн снисходительно и свысока глядел на свою красивую, но с птичьими мозгами жену. Питер Стайн поместил ее на пьедестал и перенес свою любовь к ней на весь ее пол. И наоборот, мужчины всех очертаний, размеров и форм превратились во врагов. И через все это, как бесконечный и обязательный припев, проходило отчаянное желание стать блестящим, чтобы все признали его несомненный талант, и это желание не имело предела насыщению и было обречено на постоянную неудовлетворенность. Теперь его отец мертв, однако продолжало жить отцовское наследство. «Я полагаю, что можно найти и более счастливое детство!» Ха! О, да, можно. Он никогда не голодал; никогда ему не отказывали в возможности учиться; никогда не мерз; никогда не страдал от жажды; никогда не отказывали в возможности приобщаться к культуре, в карманных деньгах. Однако он не мог вспомнить, чтобы к нему отнеслись с любовью. А ведь это единственное, о чем хочется вспоминать.

Он очнулся от своих мыслей. Красота Кристы снова сфокусировалась перед его глазами. Она что-то говорила ему. Что же?

— Я могу себе представить, что писательский труд это вроде экзорсизма. Духи тревожат тебя. И ты зажигаешь свечу, пишешь книгу и звонишь в колокольчик во время устных выступлений на встречах с читателями — абракадабра! — они улетели.

Он рассмеялся вопреки желанию. Она снова удивила его. Она не просто схватывала суть вещей. Она понимала ее. И раз она была способна думать о труде писателя — страсти и святая святых Питера — тогда у них больше общего, чем он мог мечтать. И все же ее оскорбительные выходки пока еще не получили прощения — хотя было бы даже приятно найти подходящий повод, чтобы ее простить.

— Обычно говорится, что писательский труд является формой самоанализа, психотерапии. Ты избавляешься от своих конфликтов, излагая их на бумаге, размещая их в нужном тебе порядке, и в конце концов распыляешь их, поливая холодной водой рассудка. Однако психиатры являются просто жрецами мирской религии, так что, как я полагаю, твоя аналогия не противоречит народной мудрости.