Майами - Бут Пат. Страница 56

Он повернулся к Кристе и сказал, как бы спохватившись.

— Ты не возражаешь, что я сделал заказ за тебя?

— Это замечательно. Это же твой город. — Так оно и было: Почему писатели любят Ки-Уэст? Почему Питер Стайн был восьмым и последним лауреатом Пулитцеровской премии из тех, кто жил здесь? Люди высказывали разные мысли по этому поводу. Это была граница, место, окруженное водой, фрейдистский символ подсознания. Может, мысли росли здесь более просто — на зловонной жаре, питаемые анархией и удобренные одиночеством. Место, где ближайшим крупным городом была Гавана. Определенно, дело здесь было не в подражании авторитету. Стайн жил здесь не потому, что здесь же когда-то жил Хемингуэй, и Одюбон, и Фрост, и Меррил. Их окружали люди, которые, по всей очевидности, вообще не умели читать. А среди них писатель, который тащил для нее табурет, словно это был позолоченный стул в «Плазе». Чайки и пеликаны кружились над головой, зафрахтованная лодка маневрировала, стараясь попасть на узкую стоянку в нескольких футах от того места, где они сидели, и Криста Кенвуд не могла вспомнить, когда и где она чувствовала бы себя так же восхитительно.

— Все это требует чуточку понимания, — сказал он, — словно читая ее мысли. — Все это кажется отдаленным, равнодушным, тихим, но на самом деле это крутое местечко. Требуется изрядная храбрость, чтобы здесь жить. Это богатая плоть. Если ты можешь оставаться спокойным в Ки-Уэсте, то он покажется тебе волшебным садом.

— Покой в Ки-Уэсте. Звучит как название хорошей книги. А вы остаетесь здесь спокойным, мистер Стайн?

Она улыбнулась ему, когда принесли вино, и он улыбнулся в ответ, хорошо сознавая, что эта случайная встреча уже была успехом, пожалуй, даже грозным успехом. Он часто думал о ней с того ужасного вечера на Палм-Бич и той неприятности на океанском дне. Больше всего ему вспоминалась ее улыбка. Ее открытость и искренность. Ее бесхитростность. Она согревала тебя словно солнышко в холодный день. Он вспоминал ее искрометный ум, ее нежелание сдаваться или быть помещенной во все те шаблоны, в которые он хотел ее запихнуть. Он вспоминал о ней, как о равной себе. Об этом больше, чем об остальном — ее теле, грудях, необыкновенном самообладании, осанке, такой утонченной, что язык ее тела был более совершенным, чем все, что он мог написать, или мечтать написать. И теперь она сидела рядом с ним, в его любимом месте, эта девушка, которая купила его книги, и оскорбила его, и, о да, которая более или менее спасла его жизнь.

Он не ответил на ее вопрос. Это была слишком опасная тема.

— Хемингуэй жил здесь спокойно, как вам известно. Несмотря на все недобросовестные сплетни, он не пил здесь так уж много. Он поднимался вместе с солнцем. Изгнал из дома все книги. Никогда не работал так интенсивно ни до, ни после, когда уехал отсюда.

— Вот вы все живете здесь, а никогда не пишете об этом месте.

— Макгуэн писал. Хемингуэй написал в «Иметь и не иметь». Но ты права. Я не знаю. Вопросы, начинающиеся с «почему» всегда такие трудные, не так ли? Из-за того, что мы американцы и оптимисты до предела, всегда предполагается, что на них существует ответ. Я предпочитаю вопросы «когда», «что», и «где». На них можно крепко повиснуть.

— Вероятно, это оттого, что где бы ты ни находился, вокруг слишком много реальности. Реальность порождает неуважение. Фантазия разжигается расстоянием. Воспоминания лучший источник.

Тут уж он не смог удержаться.

— Да, посредственность любит компанию. Счастье просто иллюзия. Разлука наполняет нежностью сердца.

Он улыбнулся, чтобы вытащить жало из ранки. Ее глаза сверкнули огнем.

— Мои слова не были клише, — заявила она.

— Нет, действительно не были. Прости меня, Криста. Я циник. Я не силен в беседе. Я думаю, что я как ребенок, отрывающий крылышки у мух.

Он удивился сам на себя. Он почти извинялся.

Ее лицо немедленно смягчилось.

— Нет, все о'кей. Это моя вина. Мне не следовало говорить с тобой о писательском труде. Я ведь толком ничего не знаю об этом, а тебе хочется расслабиться и отвлечься. Я это понимаю. Но просто так приятно говорить с таким человеком, как ты, я хочу сказать, с человеком, который относится серьезно к мыслительному процессу и сделал его своей профессией. Ты ведь знаешь, что умеешь произвести впечатление. Пожалуй, немного даже пугаешь. Но тогда я не должна была говорить тебе это. Ведь это твой фирменный знак, не так ли? Питер Стайн, бичеватель человеческой глупости и невольный страдалец от дураков.

Он осторожно потягивал вино и глядел на нее через край бокала. Она прошла все тесты.

Это она умела произвести впечатление. Время от времени она делала точные замечания. Она ему все больше нравилась. Он увлекся ею. Да, это так. Ему хотелось коснуться ее тела. Ему хотелось коснуться ее руки, которая лежала на столе, спокойная в Ки-Уэсте. Он глядел на нее — длинные, хрупкие пальцы ждали его.

Он кашлянул.

— Как я рад, что встретил тебя в книжном магазине, — вдруг сказал он. Это звучало как предложение руки и сердца.

— Правда? — спросила Криста. — Я рада, что ты это говоришь. Я начинала гадать и сомневаться. — Она наклонила голову набок. Бум, бум, билось ее сердце. Боже, это напоминало Павлова с его ужасными собаками. Парень постоянно колебался, менял свое мнение, а она пускала слюну на звук его звонка.

— К счастью, на пишущей машинке я могу выражать свои мысли вполне разумно. Пожалуй, писателям не следует дозволять выходить из этих рамок. Они видят в нормальности врага. И они всегда стараются убежать от нее… алкоголь, наркотики, Ки-Уэст. Я не хочу сказать, что ты нормальная… Я имею в виду, что ты… но я действительно нахожу тебя очень интересной… я хочу сказать…

Но он никак не мог сказать это. Вообще никак.

Она засмеялась над его дилеммой. Он жил словами, однако слова давались ему тяжело. Возможно, они значили для него слишком много. Они должны были звучать без всякого изъяна.

— Не надо паники! Я понимаю, что ты хочешь сказать. Это почти то же самое, что я говорила раньше, когда ты обвинил меня в том, что я произношу клише. Художники должны спасаться от нестерпимых клише действительности. Подобно неврастеникам, им приходится воздвигать башни из слоновой кости. Их фокус в том, чтобы избежать удела психопата, живя в них всю жизнь.

— Прекрасно сказано.

— Благодарю вас, Питер Стайн. Вообще-то, это говорилось и до меня. Я просто модифицировала это.

— Я знаю, но ты модифицировала это весьма неплохо. Все на свете говорилось и до нас. Писатели — это просто мастера хитросплетений.

Официантка швырнула на стол похлебку из моллюсков, словно это была осколочная бомба. Она брызнула, плеснулась в разные стороны, но в основном все же уцелела. Нежные кусочки моллюсков плавали в дымящемся томатном соусе. Питер Стайн влил туда немного шардонне.

— Лучше, чем с хересом, который тут у них уже добавлен.

— А перед тобой вставала когда-нибудь дилемма: алкоголь или творчество?

Это была осторожная проба. В чем были его слабости? Какие они, обычные или более экзотические?

— Они гасят друг друга. Спиртное дает воображению пинка в зад, а затем скручивает способность описывать идеи, которые высвобождает. Писательский труд странен сам по себе, и его интересуют странности. Даже если писатель описывает мирские, обычные вещи, он должен делать это странным и необычным образом. Иначе это получится неинтересно. Помогают колебания настроения вверх и вниз; к тому же как депрессия, так и мания повышают тягу к алкоголю. Я думаю, большинство писателей пьют оттого, что они генетически запрограммированы испытывать эмоциональные крайности. Вот почему они пишут. Вот почему пьют.

Они помолчали немного, думая об одном и том же. Не о пьянстве и писательском ремесле. О другом.

— Беседа ведь не то же самое, что диалог в книге, правда? — спросила она.

Он засмеялся, понимая, что имела она в виду, но не решил, готов ли он это признать.

— Я думаю, что это диалог в трех измерениях.