Рено, или Проклятие - Бенцони Жюльетта. Страница 19

– Конечно, камера не из лучших, но за те деньги, что я получил за вас, вы другой не заслужили. А вот крыс у вас не будет, за это я ручаюсь.

– Если камера не из лучших, то, значит, бывают и хуже, я вас правильно понял?

– И насколько хуже! – произнес смотритель, в назидание погрозив узнику пальцем. – У нас есть, например, «яма», которую мы называем еще камерой Гиппократа. Она находится на самом нижнем этаже, в подземелье, и имеет форму воронки. Узника спускают в нее на веревках при помощи шкива [15], и он там может только стоять, так как и сесть, и лечь ему мешают наклонные стены. А в середине нее – колодец без всякого ограждения, который уходит прямо в Сену. Рано или поздно дело кончается тем, что узник падает в этот колодец. Так что судите сами, но, по-моему, вы неплохо устроились.

Рено предпочел оставить свое мнение при себе. Тем более что в следующую минуту веревку, которой связали ему за спиной руки, смотритель заменил цепью с двумя наручниками, плотно обхватившими запястья узника. Точно такая же цепь была защелкнута у Рено на щиколотках – теперь несчастный юноша если и мог передвигаться, то крайне медленно, небольшими шажками, издавая звон при каждом движении. При каждом движении громко шуршали и сухие листья тюфяка, на который Рено повалился, когда звякнул наконец тяжелый засов на двери, оставив юношу один на один с безысходным отчаянием.

Время шло к полудню, а Рено казалось, будто он пешком прошел не один десяток лье: так ломило у него все тело от усталости. Голова туманилась, мысли путались, и молодой человек, утомившись, заснул. Может, когда он проснется, в голове у него прояснится и он поймет, что же с ним произошло.

Глава 4

Королевская беседка

Если Рено полагал, что в самое ближайшее время он сможет оправдаться перед предъявленным ему обвинением в убийстве, то его постигло разочарование. День шел за днем, а о нем, казалось, забыли. Только тюремщик заходил к нему по вечерам, менял воду в кувшине, опорожнял ведро и приносил круглый черный хлеб и миску с похлебкой – в темной мутной жидкости плавали кусочки репы, капустные листья, а иной раз попадались кости с остатками мяса.

Настроение Рено при виде тюремной похлебки не становилось лучше. Даже в тюрьме у бальи в Шаторенаре его кормили сытнее. И если на такую пищу Рено получил право благодаря тем нескольким монетам, которые офицер передал смотрителю, то, значит, «пропащие», как назвал их цербер, должны были получать в лучшем случае воду, что, без сомнения, поощряло их к освобождению места в королевской тюрьме и переселению в мир иной. Хотя можно было предположить и другое: смотритель тюрьмы был отъявленным мошенником. И скорее всего так оно и было, если представить себе выражение его лица… Так что Рено в ожидании, когда о нем вспомнят, съедал хлеб до последней крошки и обгладывал кость, сожалея, что зубы у него – впрочем, надо сказать, весьма крепкие – все-таки не такие прочные, как у собак.

И еще одно обстоятельство портило Рено настроение – невозможность разузнать новости у тюремщика. На все вопросы, которые задавал ему Рено, тот вместо ответа тупо смотрел на него, что-то невразумительно бурчал под нос, пожимал плечами и тут же отправлялся по своим делам.

Но самым, пожалуй, тяжким испытанием для узника была невозможность помыться. Дама Алес, приемная мать Рено, с детства приучила его к чистоте, повторяя, что чистой душе приятнее обитать в чистом теле, хотя их духовник и не одобрял ее пристрастия к мытью. Он напоминал ей, что Господу нашему, Иисусу Христу, который удалился в пустыню ради того, чтобы познать волю своего божественного отца, было не до соблюдения чистоты. На что благородная дама возражала, что Господь Бог, будучи всемогущим, и не нуждался в мытье, чтобы пребывать в чистоте. И продолжала купать своего мальчика, разумеется, только в холодной воде, потому что теплая оказывает размягчающее воздействие, а тот, кто избалован и изнежен, легко может стать добычей лукавого. Зимой Рено плакал от холода, но дама Алес заворачивала его после купания в согретую простыню, усаживала перед очагом и поила горячим молоком – мальчик чувствовал себя как в раю.

До чего далек теперь от него этот детский рай! Алчный негодяй уничтожил его, лишив жизни его добрых родителей. Жером Камар, королевский бальи, посягнул на жизнь его приемной матери, желая завладеть их имуществом, а для того, чтобы избавиться и от Рено, обвинил его в смерти родителей. Счастливый случай, а затем помощь брата Тибо и Адама Пелликорна спасли его от гибели и дали возможность вновь вернуться на праведную дорогу чести, к той жизни, о которой он мечтал, но теперь Рено понял, что спасение было лишь отсрочкой, что бальи сплел прочную паутину и его жертве не избежать уготованной ей участи.

Он окончательно утвердился в этой горестной мысли, когда однажды утром его наконец вывели из тюрьмы и потащили в цепях на другой конец крытой галереи в здание, где заседали и парижский суд, и прево, распоряжавшийся парижскими финансами.

Рено провели в узкую длинную комнату, скудно освещенную вытянутым готическим окном и тремя свечами в железном шандале, стоящем возле кресла. Кресло находилось на небольшом возвышении под балдахином, затканным королевскими лилиями, напоминавшими о том, что здесь вершится суд короля, однако человек, который сидел в этом кресле, вовсе не был королем Людовиком. Это был мэтр Этьен Буало, и если он имел право на королевскую роскошь, то только потому, что был призван вершить справедливый суд от имени короля. По правую его руку стоял за пюпитром, который был подвинут к окну, человек в черном одеянии и что-то писал. По левую расположился другой чиновник, тоже в черном, со свитком пергамента. Один был писцом, другой – обвинителем. Позади писца виднелась низенькая дверца, которую охраняли два сержанта, одетые в цвета города – красный с синим. В тени, сгустившейся за креслом, смутно виднелись очертания нескольких фигур, но это была не публика, так как заседание должно было проходить при закрытых дверях.

Стражники, сопровождавшие Рено, подвели его к прево, поставили перед ним и отступили на несколько шагов назад. Прево, полный человек с суровым и умным лицом, несколько секунд вглядывался в узника, потом уселся поглубже в кресло и махнул рукой обвинителю, давая знак, что тот может начать чтение.

– Перед нами, Этьеном Буало, прево Его Королевского Величества, творящим королевский суд в Гран-Шатле, предстал сегодня человек, именуемый Рено де Куртиль…

– Мое имя Рено де Куртене, – тут же возразил Рено, – де Куртиль – фамилия…

– Помолчите. Говорить будете, когда вам зададут вопросы, – прервал узника обвинитель, недовольный тем, что ему помешали. – Где я остановился? А-а, нашел: именуемый Рено де Куртиль, который незаконно называет себя де Куртене, что является оскорблением как истины, так и королевского суда.

Однако Рено, понимая, что терять ему все равно нечего, решил не давать обвинителю спуска и отстаивать свое доброе имя во что бы то ни стало.

– Я имею полное право носить это имя, поскольку это имя моего настоящего отца, который подтвердил свое отцовство актом, переданным в руки брата Адама Пелликорна, командора ордена рыцарей храма Иерусалимского, расположенного в монастыре в Жуаньи.

– Брат Адам Пелликорн в прошлом месяце скончался, – сообщил грубый голос.

Услышав его, Рено почувствовал, как у него по спине потекла ледяная струйка пота. Нет, он не ошибся – из потемок за креслом в желтый круг света, отбрасываемого свечами, вышел… Жером Камар.

Никаких сомнений у Рено не осталось – этот страшный человек стоял перед ним, в глазах его тлел свирепый огонек, и лягушачий рот кривила злобная усмешка.

– Нелегко попросить подтверждения у мертвеца, – произнес он с презрительным вздохом.

– Но легко попросить его у живого! – воскликнул Рено.

Вспыхнувшая ненависть мигом излечила его от тоскливой подавленности, которую он почувствовал в первую секунду при виде своего заклятого врага.