Я буду любить тебя... - Джонстон Мэри. Страница 54

Если б я мог, я убил бы его на месте. Исполнив обещанное, она решительно и со спокойным достоинством высвободилась из его объятий. Он попятился, рухнул в свое роскошное кресло, стоящее рядом с губернаторским, и, опершись локтем на стол, заслонил лицо трясущейся рукой.

Губернатор встал и сделал знак матросам отпустить меня.

— Итак, господа, очевидно, что сегодня нам никого не придется вешать, — объявил он. — Капитан Перси, я прошу вас простить мне слова, обращенные не к храброму и благородному джентльмену, а к пирату, который, как выяснилось, никогда не существовал. Сделайте одолжение, забудьте все, что я вам наговорил.

Я ответил на его поклон, но взглянул при этом отнюдь не на него.

— Я запрещаю вам разговаривать с милордом Карнэлом, — поспешно сказал он. — С вашей женой — другое дело. — И он с улыбкой посторонился.

Она стояла там, где ее оставил Карнэл, бледная, с потупленными глазами.

— Джослин, — позвал я.

Она повернулась ко мне, вмиг залилась густым румянцем и с тихим вскриком, в котором соединились смех и всхлип, закрыла лицо руками. Я отвел их в стороны, вновь произнес ее имя, и на этот раз она спрятала лицо у меня на груди.

Мы простояли так всего лишь миг; затем — ибо к ней были прикованы все взоры — я приподнял ей голову, взглянул на ее лицо и обратился к леди Уайетт, стоявшей рядом.

— Я вверяю мою жену вашему попечению, миледи, — сказал я. — Вы женщина, и сумеете позаботиться о ней, как добрая сестра.

— Вы можете положиться на меня, сэр, — ответила она, и по щекам ее покатились слезы. — Я не знала… не понимала… Душенька моя, пойдемте со мною… пойдемте с Маргарет Уайетт!

Клэйборн отворил перед ними дверь каюты и, отступив вбок, низко поклонился. Мои судьи встали, только королевский фаворит остался сидеть. Джослин и обнимавшая ее леди Уайетт прошли меж рядами стоявших мужчин и подошли к двери. Здесь воспитанница короля вдруг остановилась, обернулась к собравшимся, прекрасная, как никто из женщин, и, глядя с непередаваемым выражением, в котором смешались гордость и стыд, печальное моление и бесстрашный вызов, присела в глубоком реверансе, почти коснувшись коленом пола. Еще мгновение — и она исчезла, а вместе с нею померк и солнечный свет.

Когда я повернулся к Карнэлу, этому бесстыдному лорду, восседающему как ни в чем не бывало над обломками своей чести, между нами тотчас встали несколько человек. Я со смехом отодвинул их в сторону: мне хотелось только посмотреть на него, более ничего. Шпаги при мне не было, да и драться с ним было теперь ниже моего достоинства, а слова — оружие слабое.

В конце концов он встал с тем же надменным выражением лица, что и всегда, по-прежнему великолепный в своей злой красоте и безграничной гордыне и в высшей степени равнодушный к мнению тех, кто обходился без лжи.

— Это разбирательство меня утомило, — проронил он. — Пойду прилягу, чтобы во сне еще раз насладиться выпавшим мне блаженством. Мое почтение, господа! Кстати, сэр Фрэнсис Уайетт, не забудьте, что этот человек оказал сопротивление при аресте и что он навлек на себя гнев короля!

Сказав это, милорд Карнэл нахлобучил шляпу и прошествовал вон. Оставшиеся чиновники Компании глубоко вздохнули, словно после его ухода воздух в каюте сделался чище.

— Увы, капитан Перси, у меня нет выбора, — сказал губернатор. — Я буду вынужден держать вас под арестом как здесь, так и в Джеймстауне, когда мы туда прибудем. Разумеется, Компания в моем лице сделает все, что только возможно и совместимо с долгом перед его величеством, чтобы облегчить ваше заточение…

— Тогда, сэр Фрэнсис, не отправляйте его обратно в трюм! — с кривой усмешкой воскликнул казначей колонии.

Губернатор рассмеялся.

— Само собой, мы подыщем ему что-нибудь посветлее и поудобнее. Знаете, капитан Перси, ваша жена — смелая женщина.

— И очень красивая, — тихо добавил Клэйборн.

— Ваша честь, в трюме остался мой друг, — сказал я. — Он покинул Джеймстаун вместе со мной из чувства дружбы. Король о нем ничего не слыхал. Этот джентльмен такой же пират, как вы или я, ваша честь. Он пастор, человек набожный, рассудительный и кроткий.

Из-за спины секретаря раздался мурлыкающий голос моего трюмного знакомца, доктора Джона Потта:

— Ваша честь, речь идет о Джереми, том самом, что потешал публику в театре в Блэкфрайрзе. Ваша честь помнит его, не так ли? Потом он сильно захворал, бросил сцену и уехал в деревню. Так вот, Джереми водил знакомство с настоятелем собора Святого Павла [125]. Весь Лондон хохотал, когда стало известно, что он принял духовный сан.

— Джереми! — радостно завопил казначей. — Ткач Основа! Кристофер Слай! Сэр Тоби Белч [126]! Умоляю вас, сэр Фрэнсис, отдайте мне Джереми, пусть поживет в моей каюте!

Губернатор засмеялся.

— Мы поместим его вместе с капитаном Перси. И могу поручиться, что страдать от недостатка общества ему не придется! Подумать только: Джереми! Бен Джонсон [127] в нем души не чаял; они вместе выпивали в «Русалке».

Проводив меня в мое новое обиталище, казначей собрался было уйти и оставить меня одного (Джереми еще не доставили из трюма), но, взглянув на матросов, ожидавших его за дверью, передумал и подошел ко мне вновь.

— Капитан Перси, вы давно уже не имели вестей из Англии, — сказал он тихо, но многозначительно. О чем хотелось бы вам узнать раньше всего?

— О том, как поживает милорд Бэкингем, — отвечал я.

Он улыбнулся.

— Здоровье его милости крепко, как никогда, так же крепко, как и его влияние. Весь двор, вплоть до собачки королевы, пляшет под его дудку. Сдается мне, капитан Перси, что коль мы не повесили вас за разбой, дела ваши обстоят теперь гораздо лучше, чем до вашего отъезда из Виргинии.

— Я тоже так думаю, сэр, — сказал я и, поблагодарив его за любезность, поспешил проститься, ибо мне хотелось поскорее уединиться, сесть, уронив лицо в ладони, и с ликованием в сердце возблагодарить Господа.

Глава XXVIII

В которой приходит весна

Наскучив играть в кости сам с собою и читать книги, которые прислал мне Ролф, я подошел к окну моей камеры и, прислонясь лбом к решетке, поглядел наружу в поисках какого-нибудь развлечения. Ближайшим, если не единственным, зрелищем, которое предстало моим глазам, оказался позорный столб. Его высокий помост находился почти вровень с низким вторым этажом тюрьмы и располагался так близко от моего окна, что до меня доносилось тяжелое, с присвистом дыхание бедняги, забитого в колодки. Звук был не из приятных; столь же тягостно было смотреть на иссиня-бледное лицо наказуемого с только что выжженной на щеке буквой «R» [128] и на темные струйки крови, сочившейся из обрубков его ушей на колодки, в которых была намертво зажата его Голова. Рядом высился столб, к которому привязывали осужденных к порке, нынче утром здесь секли женщину, и ее вопли отравили окрестный воздух еще основательнее, чем вонь от того гнилья, которым мальчишки забросали беглеца, выставленного в колодках. Я поднял взгляд от стоящего внизу бедолаги, окинул глазами сверкающее, пронзительное великолепие ясного мартовского дня, и мне вдруг до смерти осточертела решетка, отделявшая меня от него. Дул холодный ветер, небо блистало чистейшей синевой, под ним искрилась река — широкая лазоревая лента, усеянная тысячами алмазов. Все цвета были необычайно ярки, все расстояния сделались близкими. Над лесом не было ни малейшей дымки; бурый и голый, он резко рисовался на безоблачном небосклоне. Изумрудные болота, густая, насыщенная зелень сосен, распускающиеся клены, красные, как коралл. Церковь и поросшие травой могилы вокруг нее виделись отчетливо, словно были совсем рядом, а голоса детей, резвящихся на улице, слышались столь явственно, как если бы они играли на утоптанной площади под моим окном. Когда бой барабана возвестил полдень, звонкая дробь будто ударила у меня над ухом. Мир казался таким ярким, чистым, точно он был создан только вчера, а сияющий солнечный свет и студеный ветер возбуждали кровь, словно вино.