Я буду любить тебя... - Джонстон Мэри. Страница 56

Ветер дул с запада, оттуда, где простиралась огромная неведомая страна. Я повернул голову, и он ударил мне в лицо, холодный, наполненный ароматами леса: сосен и кедров, палых листьев и влажной черной земли, топей, лощин и холмов — всех тех бесконечных лесных пространств, над которыми он пролетел. Призрак минувшего, который вовек не явился бы в памяти при виде лица или при звуке голоса, приходит порой, когда его незримою рукою поманит запах. Мне вспомнился день во время Великого голода, когда я, собрав последние силы, выбрел за полуразрушенный палисад, подальше от наших разваливающихся хижин, от стонов голодных и чумных, от непогребенных трупов, дотащился по перешейку до леса и лег там умирать, охваченный ужасом перед тем, что творилось в колонии, ставшей обиталищем каннибалов. Я очень ослабел тогда, так ослабел, что мне было уже все равно. Я был сильным человеком, и вот дошел до такого и примирился с тем, что умираю. Запах весеннего леса, стылая голая земля, на которой я лежал, пронизывающий ветер, сверкающий между соснами простор реки… и вдруг прямо передо мною показались белоснежные паруса двух кораблей: «Терпения» и «Избавления».

Я был настолько близок к смерти, что почти совсем не обрадовался спасению, но сегодня я радовался и благодарил Бога за то, что он сохранил мне жизнь. Что бы ни готовило мне будущее, прошлого у меня уже никто не отнимет. Даже если я никогда более не увижу свою жену, у меня останутся те минуты в капитанской каюте на «Джордже». Я любил и снова был любим.

В коридоре послышался шум шагов и голос Ролфа, который разговаривал с тюремщиком. Я нетерпеливо рванулся ему навстречу, но когда дверь отворилась, он не переступил порог.

— Я не войду, — сказал он, тщетно пытаясь сдержать улыбку. — Я пришел лишь затем, чтобы привести к тебе еще кое-кого.

Он попятился, из сумрака за его спиной выступила другая фигура и быстро вошла в камеру. То была женщина, закутанная в плащ с капюшоном, быстро прошла в камеру, дверь за нею закрылась, и мы остались одни.

Кроме плаща и капюшона на ней была еще и дорожная маска.

— Вы знаете, кто к вам пришел? — спросила она, постояв в плаще и маске долгую минуту, в течение которой я молчал, не находя нужных слов.

— Да, — отвечал я, — принцесса из сказки.

Она сбросила капюшон со своих темных волос и, расстегнув плащ, уронила его на пол.

— Снять ли мне маску? — проговорила она со вздохом. — Право же, сэр, мне следует оставить на лице этот кусочек шелка, чтобы вы не видели, как я краснею. Ах, неужели мой вечный удел — казаться нескромной? Наверное, вы, сэр, считаете, что я чересчур смела?

Пока она говорила, ее белые пальчики развязывали завязки маски.

— Узел слишком тугой, — промолвила она, рассмеявшись трепетным смехом, и голос ее пресекся. Я развязал ленты.

— Вы позволите мне сесть? — произнесла она жалобно, но с веселыми искорками в глазах. — Я еще не вполне окрепла после болезни. Мое сердце — ах, вы не знаете, какую боль оно причиняет мне по временам. Я, случается, плачу от нее по ночам, когда рядом никого нет, и это чистая правда!

Под окном стояла скамья, я подвел к ней Джослин, и она села.

— Да будет вам известно, что сейчас я гуляю в губернаторском саду, что находится через переулок от тюрьмы. — Глаза ее были потуплены долу, щеки зарделись, как розы.

— Когда вы полюбили меня? — спросил я.

— Леди Уайетт, должно быть, догадалась, почему мастер Ролф один из всех не пошел на травлю медведя, а явился в сад, где мы гуляли. Она сказала, что стало слишком свежо и принесла мне свою маску, а сама пошла в дом, чтобы вышивать Самсона в объятиях Далилы.

— Так когда же? Здесь, в Джеймстауне, или после нашего первого кораблекрушения, или на острове с цветущим розовым холмом, когда вы чертили на песке мое имя, или…

— «Джордж» отплывает через три дня, и нас все же увезут в Англию. Но теперь это меня не пугает.

— За все время я поцеловал вас лишь однажды, — сказал я.

Щеки ее заалелись еще ярче, в глазах таился смех, но такой, сквозь который проступали слезы.

— Я вижу, вы человек решительный, — промолвила она. — И раз уж вы так твердо намерены добиться своего, я… я, наверное, не смогу вам помешать. И, наверное, не захочу!

За окном дул ветер, и сияло солнце, и смех, звучавший у форта, был слишком далек и нереален, чтобы резать нам слух. Мир забыл про нас, и мы были этому рады. Мы почти не разговаривали: мы были так счастливы, что не имели нужды в словах. Я встал подле нее на колени, она вложила свои руки в мои, и мы только изредка нарушали молчание. В ее жизни, короткой и одинокой, и в моей, более долгой, с ее суровостью и многолюдьем, было мало нежности и мало Счастья. В прошлом тем, кто окружал ее, она казалась живой и веселой, а меня почитали славным товарищем, потому что я умел не только драться, но и шутить. Сейчас мы были счастливы, но мы не были веселы. Каждый из нас чувствовал глубокое сострадание к другому, каждый знал, что хотя сегодня мы улыбаемся, уделом дня завтрашнего могут быть плач и стенания. На нас лился золотой солнечный свет, но мы понимали, что скоро над нами сгустятся тучи.

— Мне пора уходить, — сказала она наконец. — Я пришла сюда тайком, вопреки запрету. Не знаю, когда еще ним доведется свидеться.

Она поднялась со скамьи, я тоже, и мы вместе встали у зарешеченного окна. Можно было не опасаться, что ее заметят: и улица, и площадь были пусты, по ним гулял только ветер да еще солнечные лучи. Я обнял ее за плечи, и она склонила голову мне на грудь.

— Быть может, мы никогда больше не встретимся, — сказала она.

— Зима прошла, — ответил я. — Скоро зазеленеют деревья и распустятся цветы. Я не верю, что у нашей весны не будет лета.

Она отколола маленький цветок, пришпиленный к платью у нее на груди, и он лиловой звездочкой лег ей на ладонь.

— Он рос на солнцепеке. Это первый цветок весны. — Она поднесла его к губам и положила на подоконник рядом с моей рукой.

— Я принесла тебе недобрые дары, Рэйф, — врагов, раздоры и опасность. Возьми же этот маленький лиловый цветок, а в придачу к нему — мое сердце.

Я наклонился, поцеловал крохотный цветок, а потом губы, которые мне его предложили.

— Теперь я очень богат, — сказал я.

Солнце стояло уже низко, окружавшие площадь сосны и позорный столб отбрасывали длинные тени. Ветер утих, все звуки смолкли. Все казалось недвижным, ничто не шевелилось, кроме одних только ползущих теней, покуда мимо окна не пролетела стайка маленьких белогрудых птичек.

— Снег сошел, — проговорил я. — Вот и подорожники [129] улетают на север.

— Скоро лес оденется листвою, — прошептала она печально. — Ах, если б мы могли проехать по нему еще раз, обратно в Уэйнок…

— Домой, — сказал я.

— Домой, — тихо повторила она.

В дверь осторожно постучали.

— Это мастер Ролф подает нам знак, — сказала она. — Мне больше нельзя здесь оставаться. Скажи мне, что любишь меня, и я пойду.

Я прижал ее к себе еще теснее и прильнул губами к ее склоненной голове.

— Разве ты не знаешь, что я тебя люблю?

— Знаю, — ответила она. — Ты доказывал мне это не раз. Скажи мне, что веришь, что Господь будет к нам милостив. Скажи, что мы еще будем счастливы, потому что… О, нынче у меня так неспокойно на душе.

Ее голос прервался, и она замерла в моих объятиях, дрожа и пряча лицо.

— Если лето для нас никогда не настанет, — прошептала она, — тогда прощай, мой любимый, прощай, мой муж. Может быть, я принесла тебе погибель, но я также принесла тебе любовь — очень сильную. Прости меня, поцелуй и отпусти.

— Ты моя жена, возлюбленная и чтимая, — сказал я. — Не тревожься, не думай о дурном. Мое сердце предчувствует лето, радость, покой и возвращение домой.

Мы поцеловались с печальной и торжественной нежностью тех, кто расстается перед дальним путешествием или войной.

Когда дверь отворилась и Джослин торопливо вышла, прикрывая лицо плащом, я не сказал Ролфу ни слова, но мы крепко пожали друг другу руки, и каждый из нас еще раз осознал, что у него есть настоящий друг. Они ушли, тюремщик запер за ними дверь, а я вернулся к скамье под окном, упал на колени и, положив на нее скрещенные руки, уткнулся в них лицом.